ВРЕМЯ. ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Леонардо подходит еще ближе. Он как бы поднимается теперь на одинокие вершины, идя из населенных низин. “У подножий горы живут богатейшие народы, здесь все полно прекраснейших источников и рек, земля плодоносив и обильна повсюду, особенно же на южной стороне. Но если подняться мили на три, то попадешь в большие леса сосен, елей, буков и других подобных деревьев. За ними на протяжении трех других миль простираются луга и обширнейшие пастбища, а дальше, вплоть до вершины Тавра, находятся вечные снега, которые никогда, ни в какую пору года не исчезают и которые достигают высоты примерно 14 миль, считая с подножия горы. Вокруг этой вершины Тавра на высоте одной мили всегда находятся облака. Таким образом мы имеем 15 миль высоты по вертикали, Такую же высоту или около того, как мы находим, имеют вершины отрогов Тавра. Здесь, примерно на середине высоты, начинается морозный воздух и не чувствуется дуновений ветров, — ничто не может жить здесь долго. Здесь не родится ничего, кроме немногих хищных птиц, ютящихся в высоких расщелинах Тавра и спускающихся ниже облаков за своей добычей на горные луга. Вся эта гора (т. е. от облаков вверх) — голый камень, и камень этот чрезвычайно белый. И на самую вершину нельзя пройти из-за крутого и опасного подъема” (С. А., 145 об. а-b, стр. 471-473).

Заметим, что в Западной Европе Леонардо стал первым подниматься на горы с научными целями, не говоря уже о том, что как художник он проявил исключительную чуткость к красоте горного пейзажа .

Гиперболическое описание горы Тавра дополняет не менее гиперболическое описание разрушительного наводнения (С. А., 214 об. d). “За последние дни я пережил столько тревог, страхов, опасностей и бедствий, вместе с несчастными крестьянами, что мы должны были завидовать мертвецам. И, конечно, я не думаю, что когда-либо после того, как стихии, разъединившись, упразднили великий хаос, что когда-либо они объединяли свою силу, более того — свое бешенство, для таких великих бед людям... Сначала мы подверглись натиску и напору стремительных и яростных ветров и к этому присоединились обвалы больших смежных гор, заполнивших все долины и потрясших большую часть нашего города. И не довольствуясь этим, Фортуна внезапными разливами вод затопила всю нижнюю часть этого города. Сверх того, начался внезапный ливень, настоящая буря, с массой воды, песка, ила и камней, смешавшихся с корнями, стволами и обломками разных деревьев. И все, летя по воздуху, падало на нас. И в довершение всего пожар, вызванный, казалось бы, не ветрами, но тридцатью тысячами дьяволов которые его сюда принесли. Он сжег и разорил всю эту страну и не прекратился еще до сих пор. И мы, немногие из тех, кто уцелел, остались в таком оцепенении в таком страхе, что едва решаемся говорить друг с другом, словно оглушенные. Оставив все наши дела, мы ютимся вместе в развалинах церквей, — мужчины и женщины, дети и взрослые, все вместе, словно стада коз. Соседи из жалости помогли нам пропитанием, — те, кто раньше были нашими врагами. И если бы не оказалось людей, которые помогли нам пропитанием, все мы умерли бы от голода. Суди сам, в каком состоянии мы находимся! И все эти несчастия — ничто в сравнении с теми, которые грозят нам в близком будущем”.

Вернемся к теории Буридапа—Альберта о медленном подъеме суши. И для Буридана, и для Альберта Саксонского подъем суши всегда больше, чем понижение гор вследствие размыва, и даже если мир будет существовать] вечно, эти процессы будут продолжаться “на благо животных и растений”. Иначе было бы, полагали оба, если бы не различались центры тяжести и “величины”. Тогда не было бы медленного подъема суши, процесс протекал бы только в одном направлении. Если допустить вместе с Аристотелем, что мир существует вечно, то уже к сегодняшнему дню все высоты сравнялись бы, Земля была бы вся покрыта водами. “Верхние части все время в большом количестве опускаются из гор в долины, но никакие, или немногие, поднимаются вверх; таким образом за бесконечное время эти горы должны были бы. (deherent) целиком быть уничтожены и сравняться с долинами”. Унесенные течением рек частицы земли “не возвращаются из глубины моря на сушу, и то, что поднимается из моря посредством испарения или преобразования, есть лишь тонкая водянистая влага, а не грубая землистость. Следовательно, ясно, что за бесконечное время вся глубина моря должна была бы (deheret) быть заполнена землей, и этот подъем суши должен был бы (deberet) прекратиться. И так вода естественным образом должна была бы (deberet) окружить всю Землю и не должны были бы (пес deberent) остаться открытыми какие-либо возвышения”. Аналогично у Альберта Саксонского говорится: “Все тяжелое тяготеет книзу и не может вечно держаться на высоте, вот почему вся Земля уже стала бы (iam esset) сферичной и всюду покрытой водою”.""

У Леонардо есть разрозненные выписки, очень близко подходящие к тому, что только что было сказано (F, 84). Однако странным образом сослагательное наклонение заменено в них изъявительным. Леонардо говорит в будущем времени: “Все тяжелое тяготеет книзу и высокое не пребудет на высоте своей, но все опустится со временем вниз, и так мир со временем станет сферичным, и, следовательно, все будет покрыто водою” (далее зачеркнуто: “и подземные жилы пребудут без движения”). Или в другом месте (F, 52 об.): “Низкие места морского дна постоянны, а вершины гор нет. Отсюда следует, что Земля станет сферичной и вся покрытой водами и будет необитаемой”.

Говорил ли Леонардо это от себя или записал просто одну из возможностей, которая в дальнейшем подлежала более вдумчивому исследованию? Быть может, он не разобрался в сослагательном наклонении своего источника? Как бы то ни было, весьма вероятно, что он перебирал различные возможности, мысленно экспериментировал, рисуя различные картины конца Земли. К этой же категории “эсхатологических мысленных экспериментов” относится теист из рукописей Британского Музея, рисующий другой вероятный конец — Земли будет выжжена Солнцем.

“Когда стихия воды останется замкнутой между выросшими берегами рек и морскими побережьями, то наросшая земля приведет к тому, что окружающий воздух который должен опоясывать и замыкать эту умножившуюся массу земли, образует очень незначительный слой между водой и стихией огня, и будет лишен нужной влаги. Реки останутся без своих вод, плодоносная земля не будет больше производить зеленеющие ветви, поля не будут больше покрыты волнующими нивами. Все животные, не находя свежей травы на пастбищах, умрут, и тогда не окажется пищи у хищных львов, волков и других животных, живущих добычей; людям, после многих усилий, придется расстаться со своей жизнью, и род человеческий вымрет. И так плодоносная, дававшая богатый урожай земля, покинутая, пребудет сухой и бесплодной, от ухода водной влаги, заключенной в ее недрах. Деятельная природа будет продолжать некоторое время наращивать землю настолько, что, миновав холодный и тонкий воздух, эта земля будет вынуждена достичь стихии огня, и тогда ее поверхность обратится в пепел, и это будет конец земного естества” (В. М., 155 об.).

Но как бы ни рисовал Леонардо конец Земли, по справедливому замечанию Гантнера, для него всегда “конец мира был конец физический, а не божественный, фактическое уничтожение, а не суд над добрым и злым”. Можно было бы добавить, что и происхождение начальной дисимметрии Земли у Леонардо лишено телеологических и теологических мотивировок в отличие, например, от Альберта Саксонского, для которого “неоднородность тяжести Земли от века установлена богом для блага животных и растений”.

По Леонардо, “движение есть причина всякой жизни” (Н, 141, стр. 846). Но чем было само движение для Леонардо? Чтобы ответить на этот вопрос, прибегнем к сопоставлению с Аристотелем. Для великого греческого ученого сила была источником движения: для того чтобы тело сохраняло любое свое движение (включая и прямолинейное равномерное), нужна особая причина, т. е. особая сила. Движение было для Аристотеля, следовательно, менее естественно, чем покой, и закон инерции был ему известен только в первой своей половине: при отсутствии силы тело находится в состоянии покоя. Греческие атомисты, как известно, допускали возможность вечного движения атомов, однако и их понимание нельзя безоговорочно приравнивать к позднейшему понятию инерции. Мейерсон писал в свое время, что “нигде, ни у философа-атомиста, ни даже вообще у какого-либо древнего писателя, нет намека, указывающего на представление о неопределенно долгом движении по прямой линии в результате полученного импульса, без непрерывного действия силы”. Даже если это утверждение неверно и если признать, что “Демокрит был близок к открытию закона инерции, поскольку он приписывал атомам способность механического „самодвижения" и предполагал, что атомы сохраняют усвоенное движение сами по себе, без помощи внешних сил”, все же остается справедливым, что идеи греческих атомистов не оказали и не могли оказать ощутимого влияния на Леонардо, мысль которого развивалась в атмосфере традиционных аристотелевских идей и была направлена на их критическое преодоление.

О законе инерции в строгом смысле можно говорить лишь там, где и покой, и равномерное прямолинейное движение одинаково рассматриваются как состояния, не требующие объяснения, т. е. не нуждающиеся для своего сохранения в особой причине. Можно лишь спрашивать о причине изменения движения, его направления или скорости. Такой причиной в ньютоновской механике является сила в отличие от механики аристотелевской, где сила есть причина самого движения, а не его изменения.

Приближение к закону инерции усматривали иногда без достаточного основания в теории impetus, соответственно находили его и в леонардовских высказываниях о том, что он обозначал термином impeto. Возникновение этой теории было продиктовано следующим ходом мысли. Если, как думал Аристотель, любое (даже прямолинейное равномерное) движение предполагает наличие внешней силы, непосредственно действующей на тело, то каким образом сохраняет свое движение брошенное тело, оторвавшееся от источника движения, в том случае, если оно не движется вертикально вниз, к своему “естественному месту”? Аристотель и некоторые его последователи искали ответа в свойствах среды: воздух, окружающий брошенное тело, поддерживает начатое движение даже тогда, когда источник движения сам пришел уже в состояние покоя. Нетрудно видеть, что этим проблема не разрешена, а отодвинута, ибо остается неясным, каким же образом воздух сохраняет сообщенное движение. В поисках иного ответа на вопрос и была создана теория impetus. Впервые в более полном виде она была развита александрийцем Иоанном Филононом (VI в.). Перешедшая в восточную науку, она была усвоена и развита дальше парижскими номиналистами XIV в. (Жаном Буриданом и вслед за ним Альбертом Саксонским, Марсилием Ингеном и др.) . По этой теории, брошенное тело запечатлевает в себе некоторое количество “движущей силы”, которая продолжает его двигать в течение известного времени, пока не истощится и не израсходуется. Нетрудно видеть, что принципиально теория impetus не отличается от теории Аристотеля: и в ней для сохранения движения требуется некая причина, некая сила, без силы нет и движения.

Многие высказывания Леонардо, в которых исследователи хотели видеть предвосхищение закона инерции, объясняются именно с позиции теории impetus, т. е. учения о сообщенной телу “движущей силе”, убывающей по мере движения. Леонардо говорит, например: “Всякое движение стремится к своему сохранению”, но сейчас же добавляет слова, исключающие всякий намек на закон инерции: “или иначе — всякое движущееся тело всегда движется, пока сохраняется в нем сила его двигателя” (V. U., 13, стр. 103). То же самое в другом отрывке: “Всякое движение будет продолжать путь своего бега по прямой линии до тех пор, пока в нем будет сохраняться природа насилия, произведенного его двигателем” (С. А., 109 об. а, стр. 103). “Вообще все вещи стремятся пребывать в своем естестве, потому течение воды, которая движется, стремится сохранять свое течение сообразно мощности своей причины” (А, 60, стр. 295), и т. д. Ссылка на то, что “любая вещь стремится пребывать в своем существе”, находит неожиданное применение и в таком явлении, как распределение складок ткани, — Леонардо указывает, что ткань “стремится расположиться ровно” (В. N. 2038, 4).

С точки зрения теории impeto следует понимать и атаки Леонардо против искателей вечного движения. Вчитаемся в такой фрагмент: “Против постоянного движения. Никакая неодушевленная вещь не сможет двигаться сама собою; следовательно, если она движется, то приводима в движение либо неравной силой, т. е. силой неравной продолжительности или движения, либо неравной тяжестью. И с прекращением желания в первом двигателе тотчас же остановится и второй” (А, 22 об., стр. 101).

Наиболее близко подходящим к закону инерции кажется следующий отрывок: “Всякая вещь, так находящаяся на твердой и гладкой поверхности, что ее ось не находится между частями, равными по весу, не остановится никогда (mai si fermera). Пример виден в тех, кто скользит по льду — они никогда не останавливаются, если части бывают на неодинаковых расстояниях от центра” (А, 21 об., стр. 102). В этом отрывке, как и в другом, трактующем о движении сферического тела на плоскости (С. А., 246а, стр. 102—103), акцент стоит, однако, не на том, что движение не прекращается, а на условиях этого движения: пока части несимметричны относительно оси или центра, движение должно продолжаться и никогда не прекратится. Разумеется, Леонардо отвлекается в данном случае от всякого воздействия окружающих тел, но отвлекается ли он и от понятия impetus, от понятия “движущей силы”? Это неясно, во всяком случае из приведенного отрывка никак не явствует, что движение продолжается без “движущей” или “запечатленной” силы. Достаточно напомнить, что даже у Галилея при анализе совершенно аналогичного случая речь идет о телах, которые “имеют склонность в случае устранения всех случайных и внешних препятствий двигаться, с раз полученным импульсом (impeto) постоянно и равномерно”. Обратим внимание, наконец, и на то, что у Леонардо речь идет не об некоем общем свойстве тел, а об особенности, присущей только сферическим телам, как и у Николая Кузанского, который в своем сочинении “Об игре и шаром” связывал постоянство движения со сферичностью (rotunditas) тела.

Таким образом, в механике Леонардо покой — не частный случай движения. Наоборот, вещи движутся только тогда, когда “потревожены” в своем спокойствии, в своем “естестве”. Жизнь и движение оказываются результатом выхода из единственно естественного состояния покоя. Все выведенное из равновесия стремится вернуться к равновесию, и пока есть нарушение равновесия, есть жизнь и стремление, которое в конечном итоге есть тяга к собственному упразднению. Не случаен тот приподнятый тон, с которым Леонардо всегда говорил о невозможности вечного движения. Это не было просто пренебрежение к распространенному шарлатанству или к погоне за техническими химерами. Леонардо чувствовал философскую универсальность этой невозможности. Нет вечного движения, хотя может быть вечный покой. И даже “история” Земли, отцом которой, казалось ´бы, мог стать Леонардо, по существу сводится у него к постоянной смене все тех же процессов, к постоянному перемещению суши и моря, пока не настанет последнее равновесие и все на будет покрыто водами.

Вспомним еще один отрывок: “Истина была единственной дочерью времени” (М., 58 об., стр. 83). Это — цитата из Авла Геллия, но с маленьким характерным отличием. У античного автора говорится просто: “Истина — дочь времени”. Для Леонардо она — единственная его дочь. Все остальное тонет в безостановочном потоке сменяющегося бытия.

Посмотрим теперь на проблемы времени с другой стороны — со стороны искусства. Леонардо страшила мысль о времени, истребляющем все вещи, мысль о беспамятстве природного бытия. Именно потому он ставил живопись на самую высокую ступень, ибо “то благороднее, что более долговечно” (Т. Р., 31b).

“Удивительная наука живописи” сохраняет живой “бренную красоту смертных” и создает творения, более долговечные, чем творения природы, “непрерывно изменяемые временем, которое доводит их до неизбежной старости” (Т. Р., 29). В этом смысле творение живописца оказывается “более достойным”, чем творение его “наставницы-природы” (Т. Р., 30). Живописью “сохраняются красоты, которые время и природа делают быстротечными” (Т. Р., 31b).

В каком смысле понимать долговечность — eternita? Леонардо указывал, что, разумеется, дело не в долговечности материала. Произведения котельщика долговечнее произведений поэта и живописца (Т. Р., 19). Произведение скульптора не боится ни сырости, ни огня, ни жара, ни холода, как боится их живопись; тем не менее “это обстоятельство не прибавляет достоинства скульптору, ибо такое постоянство (permanentia) обусловлено материалом, а не мастером” (Т. Р., 37). Точно так же и в произведении котельщика “фантазии немного” (Т. Р., 19).