ВРЕМЯ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

“О tempo, consumatore delle cose...”.
“О время, разрушитель вещей...”.
с. А., 71а.

“Напиши о свойстве времени отдельно от геометрии”,— записал однажды Леонардо (В. М., 176, стр. 82). И действительно, он это делал, в разные моменты своей жизни воссоздавая гераклитовские образы реки и пламени. “Вода, которая вытекает из рек, — последняя, которая ушла, и первая, которая приходит. Таково и настоящее время” (Тr., 68, стр. 83). “Взгляни на свет и вглядись в его красоту. Мигни глазом, глядя на него, — тот свет, который ты видишь, раньше не был, и того, который был, теперь уже нет. Что его воссоздает, если создатель непрерывно умирает?” (F, 49 об., стр. 82).

Образ горящей свечи становился для Леонардо символом диалектического единства жизни и смерти.

“Каким образом тело животного непрерывно умирает и возрождается. Тело всякой питающейся вещи непрерывно умирает и непрерывно возрождается; ибо пища может войти только туда, где прежняя пища испарилась, и когда она испарилась, жизни больше нет, и если пищу исчезнувшую не возместить таким же количеством новой, жизнь лишится своего здравия, и если ты их этой пищи лишишь вовсе, то жизнь вовсе окажется разрушенной. Но если ты будешь возмещать столько, сколько разрушается за день, то будет вновь рождаться столько жизни, сколько тратится, наподобие света свечи, питаемого влагой этой свечи, который, благодаря весьма быстрому притоку снизу, непрерывно восстанавливает то, что наверху, умирай, уничтожается и, умирая, из блестящего света обращается в темный дым. Смерть эта непрерывна, как непрерывен и этот дым, и непрерывность этого дыма та же, что непрерывность питания, и мгновенно весь свет мертв и весь родился вновь, вместе с движением пищи своей” (W. An. В, 28, стр.828).

В “Атлантическом кодексе” (С. А., 12 об. а, стр. 83) можно найти описание особого варианта часов — прибора, который все более властно вторгался в мысли и в жизнь человечества. Оно обрамлено бахромой незаконченных фраз, только намеченных и брошенных.

“...ни средств подразделять и измерять... дни, на протяжении которых мы должны стараться не проводить их... несчастная жизнь не проходит, не оставив о нас никакой памяти в уме смертных... умея расходовать... защищать и оспаривать. .. большей частью причины... эта наша несчастная жизнь...”. Затем, сразу законченный текст: “...кожаный мешок, наполненный воздухом, сможет посредством своего опускания также показать тебе часы”. Потом горестное восклицание: “Нет недостатка в средствах и способах подразделять эти наши несчастные дни!”. И опять оборванная фраза: “...дабы это наше несчастное течение не пропало даром...”.

Овидий в “Метаморфозах” (XV, 232—236) воспел горе Елены Прекрасной, превратившейся в старуху и смотрящейся в зеркало.

Плачет и Тиндара дочь, старушечьи видя морщины

В зеркале; ради чего — вопрошает — похищена дважды?

Время — губитель вещей — и ты, о завистница старость,

Все разрушаете вы; уязвленное времени зубом,

Уничтожаете все постепенною медленной смертью.

Леонардо пересказал эти строки так:

“О время, истребитель вещей, и старость завистливая, ты разрушаешь все вещи и все вещи пожираешь твердыми зубами годов, мало-помалу, медленной смертью! Елена, когда смотрелась в зеркало, видя досадные морщины своего лица, соделанные старостью, жалуется и думает наедине, зачем два раза была похищена”. И опять: “О время, истребитель вещей, и старость завистливая, разрушающая все вещи!” (С. А., 71а, стр. 83).

Интересна одна особенность. Отрывку из античного автора Леонардо придал форму “трехчастной песни”. Мысли Елены обрамлены двумя почти одинаковыми обращениями ко времени и старости. Но второе обращение не звучит как простое повторение первого: после средней части фрагмента оно воспринимается как зеркальное его отражение — на него падает блик лиричных, индивидуальных, человечных сетований Елены и оно становится совсем другим. Так же как в своих научных заметках Леонардо часто предварял запись о единичном и конкретном тем или иным общим положением, так и здесь Елена превратилась в своего рода “иллюстрацию” общего, несколько риторически звучащего “тезиса”, или, говоря языком Леонардо, в dimostrazione этого тезиса. Второе обращение ко времени — это уже не общее положение, просто повторенное, а жалоба индивидуальной души, тот же тезис, но отраженный в зеркале индивидуальной души, повторенный устами Елены.

Перевернув несколько страниц “Атлантического кодекса”, можно найти как бы реплику на эту жалобу-реплику, написанную в другой, мажорной тональности и переносящую в другой круг идей: “Несправедливо жалуются люди па бег времени, виня его в чрезмерной быстроте, не замечая, что протекание его достаточно медленно; а хорошая память, которой нас одарила природа, делает, что всякая давно минувшая вещь кажется нам настоящей” (С. А., 76а, стр. 83). Хочется сблизить этот отрывок с другим, в котором Леонардо с особой чуткостью передал ощущение времени, переведя его на родной для него язык зрительных образов: “Многое, происшедшее много лет тому назад, будет казаться нам близким и недалеким от настоящего, а многое близкое покажется стариной, — такой же, как старина нашей юности. Так поступает и глаз в отношении далеких предметов: Освещенные солнцем, они кажутся ему близкими, а многие близкие к нему предметы кажутся далекими” (С. А., 29 об. а).

Именно уменье делать “близкими к глазу” предметы самого далекого прошлого, озарять их светом мысли отличает те поразительные картины минувших веков Земли, которые создавал Леонардо, говоря об озере на том месте, где “ныне мы видим цветущий город Флоренцию”, - ^-или о вершинах Апеннин, которые “стояли в море в виде островов”, а “над равнинами Италии, где ныне летают стаями птицы, рыскали рыбы большими стадами” (см. стр.285).

Леонардо до необычайности раздвигает горизонты времени по сравнению с ничтожными 7000 годами библейской хронологии. “О время, быстрый истребитель возникших вещей! Сколько королей, сколько народов ты уничтожило, и сколько государственных переворотов и различных событий произошло с тех пор, как чудесная “Прекрасная смертная вещь проходит и не остается” (Forst. 111,72).

“Форма этой рыбы здесь умерла в пещерных и извилистых недрах!”. И, обращаясь к мертвому ее отпечатку, он продолжает: “Ныне, разрушенная временем, ты терпеливо лежишь в этом отовсюду замкнутом месте; иссохшим и обнажившимся скелетом ты образовала костяк и подпору расположенной над тобою горе” (В. М., 156, стр. 408).

Быть может, именно потому, что Леонардо мыслил время в таких гигантских масштабах, он был равнодушен к историческим формам человеческого бытия, к историческим событиям, к историческим именам, к историческим реминисценциям. Здесь приходится вспомнить словесный эскиз Тайной вечери без единого имени, вне той “атмосферы единственности”, которую создала вокруг этого события и легенда и художественная традиция, вспомнить и многое другое. Например, своеобразную манеру Альберти и Леонардо излагать одну и ту же мысль по-разному. Речь Альберти, обращенная к художнику была уснащена античными реминисценциями: “Было бы нелепо, если бы у Елены или Ифигении были старческие и готические руки, или если бы у Нестора была мягкая грудь и изнеженная шея, или у Ганимеда — морщинистый лоб и ляжки грузчика, или у Милона, сильнейшего из всех, — худенькие и узенькие бедра, и, наконец, нелепо было бы высохшие от худобы руки и кисти прибавлять к фигуре, у которой лицо свежее, словно кровь с молоком”. Леонардо говорил о том же самом предельно абстрактно и скупо, без каких бы то ни было античных реминисценций: “Члены живых существ следует делать в соответствии с их качеством. Я говорю, что ты не должен срисовывать ногу, или руку, или другой член тела у стройного и прикреплять их к телу, толстому в груди или в шее, и что ты не должен мешать члены тела молодых с членами тела стариков, и цветущие и мускулистые члены тела со стройными и слабыми, или мужские члены тела с женскими” (Т. Р., 284).

Можно было бы напомнить еще, как гуманист-филолог Альберти преподавал совет не делать очертания слишком резкими: “Нужно всячески добиваться, чтобы они состояли из тончайших линий, почти ускользающих от взора, в чем обычно упражнялся живописец Апеллес и состязался с Протогеном. А так как очертание — не что иное, как рисунок края, то, если оно сделано слишком заметной линией, покажется, что это не граница поверхности, а трещина”.

Леонардо говорил о том же как математик и художник, смело переходя от математических определений к суждениям эстетическим: “Если линия, а также математическая точка суть вещи невидимые, то и границы вещей, будучи также линиями, невидимы вблизи. А потому ты, живописец, не ограничивай вещи, отдаленные от глаза, ибо на расстоянии не только эти границы, но даже части тел неощутимы” (Т. Р., 694, 6). Никакого исторического примера, никакой античной легенды, Природа и Разум решают одни.

Но дело не только в своеобразном “неисторизме” Леонардо (не будем называть его “антиисторизмом” — Леонардо были просто неинтересны исторические “частности”). Дело в глубоком, почти инстинктивном отталкивании от понятия времени, которое для Леонардо прежде всего “разрушитель вещей”.

Природа всегда и во всем одинакова. “Природа не меняет обычные виды (Ie ordinarie spezie) вещей, ею созданных” (W. An. В, 28 об.). Уже было сказано, что морфологические и функциональные сопоставления, которые намечали пути к сравнительной анатомии, не содержали у Леонардо даже намека на генетические связи, на мысль об эволюции. Нет намека у Леонардо и на подлинную эволюцию Земли. Вся “история” нашей планеты сводится к постоянной смене все тех же процессов, к постоянному перемещению суши и моря, которое подобно колебанию маятника. Иначе и не могло быть во времена Леонардо. Напомним, что Энгельс говорил о периоде со 2-й половины XV и до середины XVIII в. как о времени, характеризующемся выработкой “своеобразного общего мировоззрения, центром которого является представление об абсолютной неизменяемости природы”

У своего соотечественника, Никколо Макиавелли, Леонардо мог прочитать: “Говорят, что история — наставница наших поступков, а более всего поступков князей, что мир всегда населен был людьми, подвластными одним и тем же страстям, что всегда были слуги и повелители”. История для Макиавелли — наставница только потому, что мир всегда одинаков, а не потому, что она раскрывает природу предмета в его развитии. Древним римлянам можно подражать потому, что мы в сущности не отличаемся от них. Время не создает нового, оно только разрушает и уносит в своем течении все вещи.

Нельзя не предупредить об одной возможной аберрации зрения. Читая леонардовские отрывки, посвященные ископаемым раковинам или остаткам рыб, современный читатель невольно переносится воображением в безлюдные отдаленные геологические эпохи, невольно вспоминает о последовательных периодах истории Земли, т. е. невольно начинает рассматривать высказывания Леонардо сквозь призму позднейшего эволюционизма. Не следует забывать, что, по Леонардо, “природа не меняет обычные виды вещей, ею созданные”, что короли, народы, государственные перевороты — все это лежало у него в одной плоскости с теми животными, которые для нас являются представителями совершенно своеобразных минувших эпох.

Попробуем ближе присмотреться к геологическим размышлениям Леонардо да Винчи и выяснить подробнее, в какой мере сказалось на них то “чувство времени”, которое было ему свойственно.

Нет сомнения, что работы Леонардо в области гидротехники если не впервые привлекли его внимание к геологическим явлениям, то во всяком случае значительно способствовали их исследованию. На это указывает хотя бы кодекс Лестера, датируемый 1504—1506 гг. и содержащий больше всего записей, относящихся к геологии. Геологические фрагменты и заметки перемежаются в этой рукописи с заметками о движении воды в реках, чередуются с мыслями о гидростатике и гидродинамике.

Интерес к различным горным породам и сортам камня поддерживался у Леонардо его деятельностью как строителя-архитектора и скульптора. В его мастерскую приносили разные сорта камней. “Встречается в горах Пармы и Пьяченцы множество ракушек и кораллов, продырявленных и прилепленных к скалам”,— писал он. “Когда я делал большого миланского коня, мне был принесен в мою мастерскую некими крестьянами целый большой мешок их, найденных в этой местности; среди них много было сохранившихся в первоначальной добротности” (Leic., 9 об., стр. 418).