РАЙ МАТЕМАТИЧЕСКИХ HАУК. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Достойно внимания стремление Леонардо рассматривать функции сердца с механической точки зрения. Хотя он и называл сердце “чудесным орудием”, которое изобретено “верховным художником” (W. An. В, 12, стр. 787), при всей своей “чудесности” это “орудие” подлежало анализу с позиций механики. Неслучайно в описаниях сердца у Леонардо появляются образы, заимствованные из близко знакомой ему области гидротехники, — сравнение с движением реки, текущей через озеро (W. An. I, 4 об., стр. 802), и т. п. С точки зрения механики Леонардо рассматривал вопрос о положении сердца, отвергая мнение тех, кто полагал, будто наружная стенка сердца сделана толстой ради того, чтобы служить противовесом для более тяжелого правого желудочка, и ссылаясь при этом на 4-е положение сочинения “О тяжестях” (W. An. II, 17, стр. 792 и 794).

Механическому объяснению физиологических функций уделено много места и в текстах, посвященных органам дыхания. В отрывках, посвященных пищеварению, как и в отрывках, посвященных деятельности сердца, появляются образы и сравнения из области гидромеханики. “Приведи сначала общеизвестное сравнение с речной водой, а потом скажи о светлой желчи, которая направляется к желудку в направлении, противоположном движению пищи. И эти два противоположных движения, которые не проникают друг в друга, а уступают друг другу место, подобны рекам с противоположными течениями, — желчь идет навстречу хилусу, выходящему из желудка” (W. An. Ill, 8 об., стр. 830).

Но можно ли видеть в Леонардо законченного механициста в духе XVII—XVIII вв.? Это считал возможным утверждать Поль Валери. “„Механика,—говорил Леонардо, — есть рай математических наук". Вот мысль узде совершенно картезианская, подобно тому как картезианскими были и его постоянные помышления о физиологической физике... Идея животного-машины, формулированная Декартом, ...гораздо живее проступает у Леонардо... Я не знаю, кто до него подумал о том, чтобы рассматривать живые существа глазом механика. Питание, толкание, дыхание — все для него механическое явление. Он был больше анатомом и больше инженером, чем Декарт. Устремленность к образу автомата, познанию через конструкцию была в нем господствующей”.

В ранней рукописи А, относящейся к 1492 г., Леонардо писал: “Не забудь, что книга об „Элементах машин" с ее практическими сведениями (giovamenti) должна предшествовать доказательствам, относящимся к движению и силе человека и других животных; тогда на основе их ты сможешь проверить любое твое положение” (А, 10, стр. 84). Позднее, около 1510 г., Леонардо пытался свести воедино правила, относящиеся к тяжести, силе, движению и удару, как он сам говорил, потому, что “природа не может сообщить движения животным без механических орудий (strumenti machinali)” (W. An. I, 1, стр. 94).

Действительно, Леонардо исходил из мысли, что птица — “инструмент” или машина, действующая по “математическому закону” (legge matematica), что те же законы механики управляют движениями животных и движениями аппаратов, построенных человеком. Неслучайно Леонардо обозначал тем же словом uccello как птицу, так и свой летательный аппарат. Термин volatile означал у него “вообще все то, что летает” — птиц, бабочек, летучих мышей и опять-таки те же летательные аппараты.

В записях, посвященных птицам, — те же вопросы равновесия, те же законы сложения и разложения сил, падения тел, что и в механике. Соотношение между силой тяжести, силой сопротивления воздуха, силой ветра и силой impeto — таковы основные темы, которые Леонардо разрабатывал, исследуя движение птицы. Ведь, как уже было сказано, по его взгляду, “природа не может сообщить движения животным без механических орудий (strumenti machinali)”.

В 1680—1681 гг. был напечатан труд соотечественника Леонардо, Джованни-Альфонсо Борелли (1608— 1679), “О движении животных”, где систематически была изучена механика движений, производимых живыми существами . Этот труд находился в полном согласии с возобладавшим в то время стремлением объяснять все явления природы на основе законов механики. При рассматривании иллюстраций книги, механицизм “бьет в глаза” с удивительной настойчивостью. Борелли нередко упрощал явления, подгонял их искусственно под заранее выработанные им механистические схемы, стремился производить точные расчеты там, где данных было недостаточно. Позднейшие исследователи в ряде случаев раскрыли его “упрощенство”.

Каково же было отношение Борелли к Леонардо да Винчи, записных книжек которого он не видел? Разумеется, Борелли был продолжателем дела Леонардо. Но его “духовный отец” был более осторожен и, уподобляя живое существо машине, не мог не видеть в качестве опытного конструктора тех своеобразных особенностей, которые отличают организм от мертвой машины. Способность умелого акробата балансировать на канате, способность птицы “поддерживать равновесие” путем “почти неуловимого балансирования” Леонардо не хотел объяснять чисто механическими принципами, которые были ему известны. Для него это были функции “души” птицы, которая способна управлять движениями крыльев тоньше и лучше, нежели человек частями своего искусственного, “неуклюжего” летательного аппарата (ср. С. А., 161а, стр. 596). У человека нет тех возможностей, которыми располагает птица. “Простая сила человека никогда не приведет в движение крыло ворона с той быстротой, с какой се приводил ворон, когда это крыло ему принадлежало. И это явствует на опыте из шума крыльев, ибо у человека крыло никогда не произведет такого громкого шума, какой оно производило, будучи прикреплено к птице” (С. А., 77b, стр. 599).

Ссылка в данном контексте на “душу” не содержит ничего мистического ил анимистического; Леонардо понимал, что “тончайшие движения” птицы невоспроизводимы средствами техники его времени, а потому несводимы к тем общим законам механики, которые ему известны, несоизмеримо сложны в сравнении с ними. Так, тончайшие нюансы, создаваемые игрою пианиста, не поддаются точной фиксации в словах или знаках. “Душа птицы” была своего рода “белым пятном” на леонардовской карте механистических объяснений.

Впрочем, бывало и наоборот. Верное и тонкое наблюдение объяснялось слишком схематично и недостаточно. Ряд случаев парения птицы в воздухе, метко зарисованных и описанных, Леонардо объяснял неполно или неправильно. Неправильно характеризовал Леонардо изменение воздуха под крылом птицы как его “уплотнение” (condensazione), хотя и правильно формулировал закон “аэродинамической взаимности”.

Леонардо недоучитывал роль воздушных термических течений, направленных снизу вверх. Ветер у него всегда горизонтальный и отклонение ветра от горизонтального направления он предпочитал объяснять одним лишь механическим отражением от преграды гор и тому подобными факторами. “Птица вблизи гор или высоких морских утесов, — писал он, — держится в воздухе посредством незаметного балансирования, и происходит это благодаря поворотам ветров, ударяющихся о подобные округлые выступы. Понуждаемые сохранять начатый импульс, эти ветры направляют свой прямой путь к небу, по разному поворачивая назад, и на фронте их течения держатся птицы, развернув крылья и принимая снизу непрерывные удары отраженных течений ветров” (Е, 42 об., стр. 554).

Сложение и разложение сил при полете на ветре и против ветра, выполненные правильно, не везде отражали те действительные процессы, о которых говорил Леонардо. Доведшие работы, например, показали, что только ветер “относительный”, ветер, производимый собственным движением птицы, играет роль при ее полете против ветра, тогда как “земной ветер” такой роли не играет, влияет лишь изменение интенсивности и направления последнего. У Леонардо, напротив, “земной ветер” — один из решающих компонентов и притом схематически рассматривается как ветер постоянной силы и направления.

Нельзя не напомнить, наконец, о трудностях наблюдений над полетом птиц: наблюдая положения и движения чтиц на высоте, Леонардо не всегда учитывал, что воздушные течения вверху — не те же что внизу. а потому неправильно оценивал роль ветра при объяснении наблюдаемого им полета и парения в воздухе.

Вряд ли изумительное богатство складок одежды, наблюдаемое в леонардовских рисунках, могло быть передано в таких сугубо абстрактных выражениях, основанных на общих принципах леонардовской механики: “Всякая вещь естественно стремится пребывать в своем существе. Поскольку ткань — одинаковой плотности и частоты как с лицевой стороны, так и с обратной, она стремится оставаться ровной. Вот почему, когда она какой-нибудь складкой или оборкой вынуждается покидать эту ровность, она подчиняется природе этой силы в той своей части, где наиболее сжимается, а ту часть, которая наиболее удалена от такого сжатия, ты увидишь более возвращающейся к первоначальной своей природе, то есть к растянутому и широкому состоянию” (В. N. 2038, 4)

Говоря о “механицизме” Леонардо, не следует забывать и о другой существенной черте, которая отличала его картину мира от механической картины мира XVII в. В механицизме XVII в., и в особенности в школе Декарта и Роберта Бойля, стала явной тенденция объяснять качественно различные явления невидимыми движениями пли недоступными глазу формами мельчайших частиц. Это те “клинышки, иголки, крючки, колечки, пузырьки и прочие многочисленные без всякого основания в голове рожденные частиц фигуры”, которые Ломоносов позднее называл “неудачными физическими воображениями”. Да и младшие современники Декарта не прочь были иногда понасмехатъся над формами таких невидимых для глаза частиц: “И что же сказать наконец об угрях, из которых состоят жидкости, или о частицах с винтообразными желобками, проходящими в двух разных направлениях, частицах, которые выходят из магнита и возвращаются к нему, постоянно циркулируя, о частицах, которые по дороге внедряются в железо и ни в какие другие тела?”.

“Механицизм” Леонардо был чужд подобным моделям явлений, объяснявшим чувственно воспринимаемые свойства вещей движением и формой невидимых частиц. “Механицизм” Леонардо от начала до конца был “макроскопический”. Так, например, Леонардо сделал шаг вперед по сравнению с галениками, которые приписывали температуру крови “врожденному теплу”, и пытался объяснить возникновение тепла в крови механическими причинами: “Сердце горячее потому, что теплота его порождается быстрым и непрерывным движением, которое кровь производит путем собственного трения во время своих оборотов и путем трения о ячеистые стенки правого верхнего желудочка, куда она всегда проникает стремительно и откуда всегда стремительно выходит” (W. An. I, 4, стр. 800—801). Однако Леонардо был бесконечно далек от того, чтобы сводить теплоту к движению невидимых частиц.

Физика Леонардо да Винчи осталась качественной физикой или, точнее, оставила “неприкосновенными” такие качества, как теплоту, свет, цвет и т. д. В этом отношении очень важно и показательно заявление, что геометрия и арифметика “распространяются лишь на познание непрерывных и дискретных количеств и не беспокоятся о качестве, которое составляет красоту произведений природы и украшение мира” (Т. Р., 17, стр. 644).

Показательно также пользование термином “духовный” в весьма своеобразном значении. Термин spirituale v Леонардо обозначал абстрактное, а потому “невидимое”. Так, математические линии, абстрагированные от материи, Леонардо называл “духовными” и противопоставлял их “телесным” (С. А., 100 об. Ь., стр. 153). “Духовными потенциями” Леонардо называл невидимые и неосязаемые звуки и запахи (С. А., 90 b, стр. 644). “Духовные” (т. е. легкие, летучие) частицы Леонардо противопоставлял более тяжелым и грубым материальным (А, 56 об., стр. 449). Свойства или качества, не увеличивающие объем или вес, например “силу” (forza), присущую телу, Леонардо также характеризовал как “духовные”: сила есть “духовная способность, незримая мощь”, и дальше— “бестелесная, невидимая, говорю, потому что тело, в котором она родится, не увеличивается ни в весе, ни в объеме” (В, 63, стр. 96). Отзвуки антично-средневекового учения о пневме (spiritus), тончайшем материальном веществе, слышатся там, где Леонардо говорит о “духовном движении”, вздувающем мышцы животных (В. М., 151. стр. 98). Во всех этих случаях spirituale означало либо незримое качество тела, либо незримое вещество, подобное воздуху. Такие качества и такие вещества становятся зримыми в своих действиях — “вздувают мышцы” и т. п. Что же касается потусторонних “бесплотных духов”, мы уже видели (стр. 122), каким образом Леонардо опровергал возможность их существования.

Стремление сделать видимыми неуловимые для глаза (но не “потусторонние”) движения — “спиритуальные” движения, если говорить на языке Леонардо, — особенно отчетливо проступает во множестве экспериментов.

“Чтобы наблюдать течение ветра в воздухе и его крутящиеся вихри, заткни горящую вату в ствол трубки и дунь с другой стороны: ветер, выдыхаемый вместе с дымом, выйдет с противоположного конца и покажет доподлинно кружения, получающиеся при его движении в указанном воздухе” (С. А., 79 с, стр. 484).

Неоднократно для наблюдения невидимых течений воды Леонардо пользовался зернышками черного проса. “Если хочешь видеть, какое движение совершает воздух, через который проникает движущееся тело, возьми для примера воду; ниже своей поверхности пусть она будет наполнена редкими зернышками черного проса пли другими мелкими семенами, плавающими на всех ее уровнях; затем двигай внутри нее какое-нибудь тело, держащееся ниже ее поверхности, и тогда ты увидишь круговращение этой воды, которая должна быть налита в сосуд с четырехугольными стеклянными стенками, вроде ящика” (Leic., 29 об., стр. 235—236).

Эти зернышки фигурируют на другой странице того же кодекса Лестера: “Чтобы увидать, движет ли маленькая волна на поверхности глубокую воду, находящуюся на дне, смешай около твоего отверстия воду с черным просом и через стеклянные пластинки ты увидишь то, что тебе нужно” (Leic., 9 об., стр. 350). Или еще в другом месте: “Пусть одна стенка канала сделана из стекла, а остальные из дерева, и вода, которая ударяется, смешана с просом или бумажной массой, чтобы лучше видеть течение воды, благодаря их движениям”. В последнем случае Леонардо конструировал настоящую модель, покрывая дно “песком, смешанным с галькой” и делая “из ила берег у деревянной стенки” (I, 115; ср. Т. А., V, 50, стр. 364).

Такими же зернышками Леонардо пользовался для наблюдений над кипящей водой. “В медленно кипящую воду ты можешь положить некоторое количество зерен проса, ибо, благодаря движению этих зернышек, ты будешь иметь возможность наглядно постичь движение воды, уносящей их с собою” (F, 34 об., стр. 484).

Для исследования течения воды можно с тою же целью воспользоваться краской. “Если хочешь увидеть, в каком месте — на поверхности, в середине или на дне — вода течет быстрее, налей воды, которая окрашена синопской краской, вместе с маслом в поток, который протекает по неровному дну, имеющему разные наклоны; тогда по течению ты в точности увидишь, что опережает” (С. А., 266 об.; ср. Т. А., II, 43, стр. 359).

И, наконец, — или, вернее, прежде всего — следует вспомнить о пылинках, пляшущих в лучах солнца, древнем образе, идущем от античных атомистов и сохранявшемся на протяжении всего средневековья, благодаря Исидору Севильскому. “Воздух, который последовательно окружает тело, движущееся сквозь него, совершает сам по себе разнообразные движения. Это видно на примере пылинок (attimi), когда они проникают через какое-нибудь окно в темное место и оказываются в сфере солнца; если бросить в эти пылинки камень, то на протяжении солнечного луча видно, как вокруг места, откуда притекал воздух, кружат эти пылинки, наполняя путь, совершенный в нем движущимся телом” (F, 74 об., стр. 237).

Attimi — дословно “атомы” — у Леонардо здесь и в других местах именно пылинки, с которыми Исидор Севильский сближал атомы Демокрита и Эпикура: “Они, как говорят, порхают по пустоте мира в незнающих покоя движениях и носятся туда и сюда подобно тем тончайшим пылинкам, которые видны в лучах солнца, льющихся через окна”.

Лишь в очень редких случаях Леонардо прибегал и представлению о невидимых, неуловимо-мелких частицах, как например для объяснения процессов испарения. “Вода, которая выпадает из тучи, иногда растекается в такую легкость, что уже не может больше путем трения о воздух разделить его, а потому кажется превратившейся в этот воздух”. Несколько дальше видно, что именно он подразумевал под словом легкость: дождь “часто обращается в столь мелкие частицы, что не может больше падать, оставаясь, таким образом, в воздухе” (F, 35, стр. 481). В другом месте (Leic., 20, стр. 702) Леонардо говорил, что “светлота воздуха порождается водой, которая в нем растворена и которая образует неощутимые зернышки (graniculi insensibili)”.

Не забудем, что во времена Леонардо да Винчи еще не существовало микроскопа, а потому не было мощного стимула к формированию представлений о целом новом мире вещей и существ, находящихся за пределами нормального человеческого зрения, не вооруженного приборами.

Тем поразительнее упорное стремление Леонардо дойти до “последних границ” видимого, уловить ускользающие от человеческого взора мельчайшие движения. Так, Леонардо ставил вопрос о движении крыльев стрекозы, утверждая, что стрекоза, поднимая передние, опускает задние крылья. Утверждение это могло быть проверено лишь при помощи ультраскоростного кинематографического аппарата (2900 кадров в секунду). Киносъемка показала, что Леонардо был не прав, но никто не поставит ему это в вину, тем более если учесть некоторые особенности движения этих крыльев: подъем передней и задней пар крыльев происходит одновременно, опускание же задней пары начинается несколько раньше опускания передней, причем никогда обе пары не приходят в соприкосновение друг с другом. Число взмахов крыльев в секунду равно 36, а разница в опускании составляет 1/80 сек.

Для стремления Леонардо по возможности обойтись в механике без понятия притягательной силы очень характерны его попытки объяснить явления морских приливов. Объяснение приливов притяжением Луны Леонардо отвергал на том основании, что притяжение происходит между противоположностями: “... ты не увидишь, чтобы теплое при наличии огня притягивало этот огонь, наоборот, оно будет притягивать холодное и влажное; ты не видишь, чтобы воду притягивала к себе другая вода”. Поэтому “холодная” Луна не может притягивать к себе холодную и влажную стихию моря (А, 57, стр. 459). Однако еще большее значение, чем этот архаический с нашей точки зрения аргумент, имело общее предубеждение против всякого рода объяснения притягательными силами. “Тяжелое тело падает к центру мира не потому, что этот центр притягивает его к себе”,— заявлял Леонардо (В. М., 189 об., стр. 89). Или еще определеннее: “Движение, совершаемое тяжелыми телами по направлению к общему центру, происходит не от присущего такому телу стремления найти этот центр, и не от притяжения, которое этот центр оказывает, привлекая к себе подобно магниту такой груз...” (С. А., 153 об. а, стр. 89). Объяснение притягательными силами не давало того, что было для Леонардо наиболее дорого, — наглядной механической картины явления, т. е. кинетической картины.

Если понятие притяжения не играло никакой роли в теории приливов Леонардо, то, наоборот, оно играло значительную роль при его попытках уяснить, каким образом грунтовая вода попадает на вершины гор. В этом вопросе он несколько раз менял свое мнение. Создается впечатление, что Леонардо как бы против воли пользовался понятием притяжения, даже значительно модифицированным, сводившимся в конечном итоге к общим закономерностям движения стихий: легкая стихия не столько притягивает, сколько увлекает вместе с собой тяжелую.

Историк науки, регистрирующий в первую очередь положительные открытия и положительные достижения быть может, сочтет себя вправе долго не останавливаться на этих размышлениях Леонардо. Но историку научной мысли, прослеживающему ее формирование во всех глубочайших извивах, скитаниях и блужданиях, именно на подобного рода материале иногда особенно хорошо удается обнаружить своеобразные, индивидуальные черты мышления, т. е. черты творческой биографии ученого. Вот почему уместно несколько дольше остановиться на этих колебаниях Леонардо.

В ранней рукописи А, относящейся к 1492 г., Леонардо утверждал, что на вершины гор, которые находятся выше уровня океана, вода не может подняться “по природе своей”, и находил объяснение в том, что воду увлекает вверх теплота Солнца (А, л. 56 об., стр. 450).

На первый взгляд кажется, тут нет ничего мудреного: ведь никто не станет оспаривать, что теплота Солнца производит испарение воды в океанах, т. е. увлекает влагу ввысь; говоря языком Леонардо, легкие “духовные” частицы тепла способны увлекать частицы “материальные”. “Мы видим, как огонь посредством духовного тепла (per le spirituale calore) гонит выше трубы земные и тяжелые вещества, смешанные с испарением и дымом; так обстоит дело с салом, — ты увидишь, как оно обращается в копоть, если будешь его жечь”. Словом, причина в том, что “огонь хочет вернуться к своей стихии и уносит с собой нагретые влаги”. Леонардо приводит еще и другой пример: дистилляции ртути. “Когда она, столь тяжелая, смешается с теплотою огня, ты увидишь, как она приподнимается и в виде дыма oпускается в другой сосуд, принимая прежнюю свою природу” (А, 56 об., стр. 449-450).

Но простая ссылка на указанные явления является слишком общей и не может удовлетворить Леонардо. В поисках более “точного” объяснения он прибегает к действию более сложному, происходящему в органических телах. По мнению Леонардо, существует тесная и прямая аналогия между подъемом воды на вершины гор и подъемом крови в случае ранения головы! Механическое объяснение кровяным давлением Леонардо отвергал на том основании, что “жилы сами по себе способны дать удобный выход притекающей крови, которой незачем переливаться через пролом головы, словно ей не хватает места” (А, 56, стр. 449). Следовательно, по Леонардо, дело в том, что и здесь более легкие “духовные” частицы тепла увлекают “материальные” частицы крови.

Леонардо придавал большое значение именно этой аналогии, обособляя ее от других, приведенных выше (дым, копоть, пары ртути и т. п.). “Если бы тело Земли не имело сходства с человеком, невозможно было бы, чтобы вода моря, будучи гораздо ниже гор, чтобы могла она по природе своей подняться до вершины гор. Вот почему надобно думать, что та же причина, которая удерживает кровь в верхней части человеческой головы, та же самая причина держит воду на вершинах гор” (А, 55 об., стр. 446).

Итак, Леонардо ставил в прямую связь подъем воды на вершины гор с подъемом жидкостей в живых, именно живых существах. “Где жизнь, там теплота; где жизненное тепло, там движение влаги”, — читаем в той же рукописи (А, 55 об.).

В других рукописях читаем: “Теплота дает жизнь всякой вещи, как показывает теплота курицы или индюшки, которая дает жизнь и начало цыплятам, а солнце, когда возвращается, производит цветение и животворит все плоды” (W. An. IV, 13, стр. 808). Тем не менее в “жизненной теплоте” для Леонардо не было ничего специфически витального, так как, по его словам, “рождение цыплят” возможно и “при помощи огненных печей” (W. An. Ill, 7, стр. 845). Очевидно, Леонардо полагал, что механизм движения воды к вершинам гор сложнее, чем простое парообразование, так же как движения крыла птицы неизмеримо сложнее, чем движения искусственного крыла летательного аппарата. Наряду с притоком крови к голове, Леонардо прибегал в этом случае к аналогии с движением соков в растении. “Точно так же, — писал он, — в виноградном кусте, который подрезан на верхушке, природа посылает свою влагу из самых нижних корней к самой высокой точке надреза, и когда эта влага выливается, природа не оставляет куст без жизненной влаги до самого конца его жизни” (Н, 77, стр. 450).

Что для Леонардо была важна именно аналогия с “одушевленными телами”, видно из следующего картинного описания циркуляции воды. “Вода есть то, чему положено быть жизненной влагой (vitale omore) этой чахлой земли, и та сила, что движет ее по ее разветвленным жилам, наперекор естественному движению тяжелых предметов, есть именно та, что движет влагу во всех видах одушевленных тел. Ведь вода, к величайшему удивлению ее наблюдателей, поднимается из последней глубины моря до высочайших горных вершин и, изливаясь по прорвавшимся жилам, возвращается вниз к морю, и снова быстро вздымается и возвращается к указанному уже нисхождению; то обращаясь от внутренних частей к внешним, то от нижних к вышележащим, то в несвойственном ей по природе движении поднимаясь вверх, то в естественном движении низвергаясь вниз, сливаясь воедино в постоянном круговращении, движется она, кружа по земным проходам” (В. М., 236 об., стр. 441).

На время (в 1504—1506 гг.) Леонардо отказался от подобного “объяснения”. Ведь в сущности оно было не объяснением, а простои аналогией. Циркуляция крови в человеке и соков в растении требовали в свою очередь объяснения, а потому Леонардо стал искать более наглядных, чисто механических толкований.

Если бы изложенное толкование было правильно, рассуждал теперь Леонардо, то “там, где больше тепла, там должны были бы быть более крупные и более обильные водные жилы”. “Мы видим, однако, обратное, ибо северные местности, очень холодные, более изобилуют водами и реками, нежели теплые южные районы”. Следовало бы также, что “наши реки должны изливать больше воды летом, чем зимой”, ибо солнце тогда больше нагревает горы. И, наконец, “горы ближе к холодной области воздуха, чем их долины, и в северных местностях горы почти непрерывно одеты снегом и льдом, между тем там берут начало много рек” (Leic., 3 об., стр. 451).