ГЛАЗ - ПОВЕЛИТЕЛЬ ЧУВСТВ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

“Что побуждает тебя, о человек, покидать свое жилище в городе, оставлять родных и друзей и уходить в поля через горы и долины, что, как не природная красота мира, которою, если хорошенько вдуматься, ты наслаждаешься единственно посредством чувства зрения?”.

T. P., 23.

“Метафизика” Аристотеля начинается словами: “Все люди от природы стремятся к знанию. Свидетельством об этом является наша привязанность к чувственным ощущениям; ведь и безотносительно к их пользе мы любим их ради них самих, и притом более всех прочих те, которые возникают при посредстве глаз. В самом дело: зрению, можно сказать, мы отдаем предпочтение перед всем прочим, не только когда собираемся действовать, но и в тех случаях, когда не собираемся что-либо делать. Причина заключается в том, что это чувство в наибольшей мере содействует нашему познанию и делает явными многочисленные различия в вещах”.

Ссылаясь на Аристотеля, друг Леонардо, Лука Пачоли, писал: “По авторитетному мнению учителя тех, кто знает, от зрения имеет свое начало знание. Или, как он же утверждает в другом месте, говоря: нет ничего в интеллекте, чего не было бы раньше в ощущении. Иными словами, никакая вещь не бывает в интеллекте раньше, чем будет дана тем или иным образом в ощущении И из наших чувств, согласно мудрецам, зрением наиболее благородное. Вот почему не без основания даже простые люди называют глаз первой дверью, благодаря которой ум постигает и вкушает вещи”.

Старший современник Леонардо да Винчи, Леон-Баттиста Альберта, избравший своей эмблемой крылатый глаз, определял зрение как наиболее “острое” чувство, позволяющее “сразу” распознавать, что в искусствах и вещах есть хорошего и дурного.

Однако никто из названных авторов не говорил о глазе и зрении так много и так приподнято, как Леонардо да Винчи. Тот отрывок трактата в живописи, который по справедливости можно назвать “Похвалой глазу” (Т. Р., 28, стр. 643), дважды прерывается взволнованными восклицаниями: “О превосходнейший из всех вещей, созданных богом! Какие хвалы могут выразить твое благородство? Какие народы, какие языки способны описать твои подлинные действия?”. И дальше: “Но какая нужда распространяться мне в столь высоком и пространном рассуждении? Что не совершается посредством глаза?”.

Для Леонардо потеря зрения равносильна изгнанию из мира, такая жизнь — “сестра смерти”, невыносимая, непрекращающаяся “пытка”. “Кто не предпочел бы потерять скорее слух, обоняние и осязание, чем зрение? Ведь потерявший зрение подобен тому, кто изгнан из мира, ибо он больше не видит ни его, ни какой-либо из вещей, и такая жизнь — сестра смерти” (Т. Р., 15а). “Глаз есть окно человеческого тела, чрез которое он глядит на свой путь и наслаждается красотою мира. Благодаря ему душа радуется в своей человеческой темнице, без него эта человеческая темница — пытка” (Т. Р., 28, стр. 643). Или в другом варианте: “Глаз, называемый окном души, есть главный путь, благодаря которому общее чувство может в наибольшем богатстве и великолепии созерцать бесконечные произведения природы” (В. N. 2038, 19, стр. 642).

Вот почему “тот, кто теряет зрение, теряет красоту мира со всеми формами сотворенных вещей” (Т. Р., 27).

Наблюдательный художник, Леонардо еще раз вернулся к тон же теме в новом варианте, подробно описав и разложив аналитически на элементы все движения человека, стремящегося оградить свой глаз — “окно души” — от грозящей ему опасности. “Поскольку глаз есть окно души, она находится в постоянном опасении потерять его, так, что если навстречу движется вещь, внезапно внушающая человеку страх, он спешит руками на помощь не к сердцу, источнику жизни, не к голове, убежищу повелителя чувств, не к слуху, не к обонянию или вкусу, по тотчас же к испуганному чувству: не довольствуясь закрыванием глаз веками, смыкаемыми с величайшей силой, и сейчас же отворачиваясь, — так как это еще не ограждает их, — кладет он на них одну руку и другую простирает вперед, образуя защиту от предмета своих опасений” (С. А. 119 об. а, стр. 707).

В античной литературе была распространена легенда о Демокрите, который якобы ослепил себя. Мотивы приводились различные. По Цицерону, он это сделал, желая, чтобы “дух как можно менее отвлекался от размышлений”. Аналогично Авл Геллийутверждал, будто Демокрит поступил так, чтобы “иметь более проницательные мысли”. У Тертуллиана мотивировка дана аскетически-христианская — борьба против чувственных соблазнов, “похоти очес”.

Основываясь на этой легенде, Леонардо восставал против безумия тех, кто “вырывает себе глаза, чтобы избавиться от помехи в своих рассуждениях” (Т. Р., 16). Но по существу его полемика была направлена не против материалиста Демокрита, а против платоновской проповеди “ухода из мира”, “умирания” для мира.

“Зрение и слух представляют ли людям какую-нибудь истину, как беспрестанно щебечут нам поэты?”, — спрашивал Платон. “Если же эти чувства неверны и неясны, — продолжал он, — то прочие и того менее, ибо все они, конечно, хуже этих”. Душа мыслит лучше тогда, когда “ничто не беспокоит ее — ни слух, ни зрение, ни печаль, ни удовольствие”, когда, “оставив тело и, сколько возможно, удалившись от общения с ним, она бывает совершенно одна, сама по себе”. Более чистое понятие о предмете получает тот, кто пользуется “мыслью самою по себе” и старается уловить “каждое сущее само по себе, непременно отказавшись и от глаз, и от ушей, и, можно сказать, от всего тела”.

Очищение ума, согласно Платону, состоит в том, чтобы “душа наиболее отделялась от тела”.

Для Платона “житейская слепота”, “избавление” от чувственного мира были неотъемлемыми чертами мудреца-философа. В “Феэтете” (174а) он передает рассказ о Фалесе, который загляделся на звезды и упал в колодезь, за что был высмеян служанкой-фракиянкой: Фалес желает узнать то, что на небе, а не замечает того, что перед ним и что у него под ногами.

Диаметрально противоположное утверждал Леонардо. “Душа хочет находиться со своим телом, потому что без органических орудий этого тела она ничего не может совершить и ощущать” (С. А., 59Б, стр. 853). Тело —произведение души, а потому “душа так неохотно разлучается с телом”; “и я уверен”, добавляет Леонардо, “что ее плач и скорбь не без причины” (W. An. A, 2, стр. 851). Показательно то истолкование, которое получил у Леонардо древний образ тела-темницы. Для орфиков и Платона тело — “темница” потому, что в нем душа разлучена со своей “небесной родиной”. Для Леонардо оно темница тогда, когда душа лишена возможности через посредство глаза вступать в непосредственное общение с окружающим миром.

В 1476 г., когда Леонардо да Винчи было 24 года Марсилио Фичино написал трактат “О свете”, — о том что “свет есть некая улыбка неба, проистекающая из ликования небесных духов”. В 1480 г. Фичино написал “Орфическое уподобление Солнца богу” и те же темы развил позднее, в 1492 г., в трактате “О солнце”. Солнце для Фичино в конечном итоге было символом, предназначенным вести к познанию “пренебесного света”. Леонардо остался чужд подобной “гелиософии” флорентийских платоников. Его солнце — не символическое, а реально греющее южное солнце, солнце астрономов.

Платоновский завет “стараться как можно скорее уходить отсюда туда” — звучал и у другого современника Леонардо, Савонаролы. Одно из его латинских стихотворений содержит такие строки: “Я искал тебя повсюду, но не находил. Спрашивал землю: не ты ли мой бог? И она отвечала: Фалес обманывается — я не бог твой. Я спрашивал воздух, и он мне отвечал: поднимись еще выше. Я спрашивал небо, звезды, солнце, и те мне отвечали: тот, который создал нас из ничего, тот есть бог. Он наполняет небо и землю, он в сердце твоем.

Итак, господи, я Искал тебя далеко, а ты был близко. а спрашивал глаза, не через них ли ты вошел в меня, они отвечали мне, что знают только цвета. Спрашивал угли и они отвечали, что знают только звуки. Итак, чувства наши не знают тебя, господи”.

Это августиновский мотив: “noli foras ire, in te ipsum redi; in interiore homine habitat veritas” — “не выходи никуда, уйди в самого себя; во внутреннем человеке обитает истина”, мотив, противоположный тому, который звучал в словах Леонардо: “Что побуждает тебя, о человек, покидать свое жилище в городе, оставлять родных и друзей и уходить в поля через горы и долины, что, как не природная красота мира...”.

Решая вопрос о превосходстве живописи над поэзией, Леонардо несколько раз обращался к сопоставлению мира слепых и мира глухонемых. “Смотри: кто более жалкий урод—слепой или немой?” (Т. Р., 19). “Если картина будет изображать фигуры с движениями, которые отвечают душевным состояниям фигур, действующих так или иначе, нет сомнения, что глухой от рождения поймет действия и намерения тех, кто производит эти действия, но слепой от рождения никогда не поймет вещи, показываемой поэтом и составляющей славу его поэмы”. Глухой, даже если он не знает никакого языка, “прекрасно поймет каждое состояние, которое может быть в человеческом теле, и даже лучше того, кто говорит и слышит” (Т. Р., 20).

Слепой посредством слуха “понимает только звуки и человеческую речь, в которой существуют имена всех вещей, получивших свое особое название”. Но “даже не зная такие названия, можно жить очень весело”, говорил Леонардо, указывая па пример глухонемых, объясняющихся посредством рисунка и “находящих в этом удовольствие” (Т. Р., 16).

Такая попытка рассматривать в отдельности показания различных органов чувств заставляет вспомнить о позднейшем мысленном эксперименте Кондильяка. Этот французский мыслитель XVTII в., как известно, воображал одушевленную статую, пашенную всяких ощущений и представлений, и попеременно наделял ее то одним, то несколькими видами ощущений.

Однако при ближайшем рассмотрении сразу же обнаружатся огромные различия. Для Кондильяка ощущения “не являются качествами самих предметов, наоборот, они лишь модификации нашей души”. Леонардо ни минуты не сомневался в объективности качеств, воспринимаемых глазом. Для Кондильяка первичное содержание зрительного ощущения ограничивается светом и цветом. “Я считаю себя вправе утверждать, что наша статуя видит только свет и цвета, и что она не в состоянии решить, существует ли что-либо вне нее”. По глубокому убеждению Леонардо, глаз раскрывает красоту реального мира во всем его богатстве.

Мысли Кондильяка были развиты Дидро, также пытавшимся выяснить круг представлений, способных возникнуть на почве одного изолированного чувства, разработать, по его выражению, своеобразную “метафизическую анатомию” чувств.

По замечанию Дидро, “пять человек, наделенных каждый отдельным чувством, представляли бы собою занятное общество (une societe plaisante)”.

Наблюдения, сделанные в XVIII в. над слепорожденными, показывали, что после операции такие люди не сразу научались координировать свои объемные и двигательные представления с представлениями зрительными и как будто подтверждали тезис Кондильяка, что первичными данностями зрительных ощущений являются лишь свет и цвета. По Кондильяку, “глаз нуждается в помощи осязания... чтобы приучиться относить свои ощущения к концу лучей или приблизительно так и чтобы на основании этого составлять суждения о расстояниях, величинах, положениях и фигурах”; “осязание — единственный учитель глаз”.

Впрочем, незачем ходить так далеко и обращаться к позднейшим рассуждениям о мире слепых и мире глухих.

Вопрос о содержании зрительных ощущении был поставлен давно, и постановка этого вопроса была хорошо известна Леонардо.

По Аристотелю (как позднее для Кондильяка), непосредственным предметом органа зрения являются лишь свет и цвет. Только путем сопоставления показаний, даваемых разными органами чувств, человек судит о таких общих категориях, каковы движение, покой, число, фигура и величина. Позднейшие оптики (Алхазен, Витело) считали, что подобные “общие свойства” могут постигаться “общим чувством” (sensus communis) и на основе показаний лишь одного органа чувств, например зрения. “Глаз” сам по себе может сравнивать данные чувственного ощущения и судить об аристотелевских “общих свойствах”. Витело различал поэтому зрительное ощущение как таковое (aspectus simplex) и “истолкование” этих ощущений глазом (intuitio diligens—прилежное рассматривание). Aspectus simplex определялся им как “действие, посредством которого на поверхности глаза просто запечатлевается форма видимого предмета”, тогда как intuitio diligens есть “действие, посредством которого зрение, прилежно всматриваясь, приобретает истинное постижение формы предмета”.

Леонардо держался мнения Алхазена—Витело, относя движение, покой и фигуру к области “действия (ufizio) глаза” (Т. Р., 438; Т. Р., 511 =В. N. 2038, 22 об.). “Красоту мира”, или “десять украшений природы”, составляют свет, мрак, цвет, тело, фигура, место, удаленность, близость, движение и покой (Т. Р., 20). Они — “десять различных природ внешних предметов”, dieci varie nature d´obietti (С.A., 906). Их же Леонардо называл “частями” (parti), т. е. первичными элементами живописи (Т. Р., 131), или “научными и истинными началами живописи, которые постигаются умом” (Т. Р., 33).

Таким образом, когда Леонардо прославлял “глаз” и “зрение”, он имел в виду то до конца осмысленное зрительное восприятие мира, ту intuitio diligens, которая выходит далеко за пределы первичных данностей простого зрительного ощущения. Леонардо вполне последовательно критиковал наивно-сенсуалистическую точку зрения тех, кто утверждал, что “солнце — такой величины, какой оно нам кажется” (F, 6, 8 об., 10 и др., стр. 736—737). По заявлению Леонардо, не прав живописец, “бессмысленно срисовывающий”; он “подобен зеркалу, которое подражает всем противопоставленным ему предметам, не обладая знанием их” (С.A., 76а, стр. 906). Леонардо требовал от художника не простого видения, а “уменья видеть” (saper vedere). Это saper vedere было для Леонардо равнозначно девизу sapere aude — дерзай мыслить! Вот почему живопись была для него не “механическим искусством”, а “наукой”.

Интересно сопоставить это мнение Леонардо с мнением Лука Пачоли, который оспаривал традиционное деление квадривия: арифметика, геометрия, астрономия, музыка. По мнению Пачоли, либо надо исключить музыку, как подчиненную первым трем, либо с тем же правом следует присоединить к музыке перспективу (т. е. живопись). “Если говорят, что музыка удовлетворяет слух, одно из натуральных чувств, то перспектива удовлетворяет зрение, которое тем более достойно, что оно есть первая дверь для интеллекта”.

Картиной художника, а не аморфной массой чувственных дат, — вот чем было для Леонардо прославляемое им “зрение”. Понятно, почему слова “глаз” и “живопись” были у него почти равнозначными- Леонардо говорил, что глаз “является начальником астрономии, он создает космографию, именно он дает советы всем человеческим искусствам и направляет их”. “Глаз движет человека в различные части мира, он — государь математических наук, его науки — достовернейшие. Глаз измерил высоту и величину светил, он открыл стихии и их расположение. Он дал возможность прорицать грядущее по течению светил, он породил архитектуру, перспективу и божественную живопись”. Глаз “движет людей с востока на запад, он изобрел мореплавание”. “Благодаря ему человеческая изобретательность открыла огонь, и посредством огня глаз вновь обретает то, что раньше отнимал у него мрак. Глаз украсил природу возделанными нивами и садами, полными отрады” (Т. Р., 28, стр. 643).

Но разве не то же самое говорил Леонардо о живописи? Божество науки живописи “учит архитектора поступать так, чтобы его здание было приятно для глаза, оно учит и изобретателей различных ваз, и ювелиров, ткачей, вышивальщиков; оно изобрело буквы, при помощи которых получают свое выражение различные языки, оно дало караты арифметикам, оно научило изображению геометрию, оно учит перспективистов и астрономов, инженеров и строителей машин” (Т. Р., 23). В астрономии нет ни одной части, которая не была бы делом зрительных линий и перспективы, дочери живописи” (Т. Р., 17). Астрономия “ничего не делает без перспективы, последняя же есть главная составная часть живописи” (Т. Р., 25). “Наука живописи” есть “мать перспективы”, а перспектива “породила науку астрономии” (Т. Р., 6). Нужно ли увеличивать число примеров?

Позднее мы вернемся к леонардовской “философии глаза” и попытаемся раскрыть те апории, которые она в себе таила. Здесь обратимся к другой стороне этой философии. Если “глаз” занимал центральное место в теории познания Леонардо, то наука о зрении неизбежно превращалась для него в средство “самопознания”: оптика становилась реализацией древнего завета “познай самого себя”. Чтобы по-настоящему владеть инструментом зрения, т. е. “уметь видеть”, нужно в деталях изучить это тончайшее орудие познания.

Прежде всего напомним, что первоначально оптика была наукой о зрении, на это указывает самое ее название. Наряду с физическими свойствами света и цвета античная оптика исследовала строение и свойства человеческого глаза, особенности человеческого видения. Она объединяла, следовательно, то, что теперь называется геометрической, физической и физиологической оптикой Латинский термин perspective первоначально вполне со. ответствовал греческому термину йтс-сист). В средние века он обозначал оптику именно в таком широком смысле Это значение термина сохранилось у Леонардо, который определял “перспективу” как науку о “зрительных линиях” (linee visual!) и подразделял ее на три части. “Первая из них содержит лишь учение об очертаниях тел; вторая — об убывании интенсивности цветов на разных расстояниях, а третья — о пропадании постижения тел на разных расстояниях” (Т. Р., 6). Впрочем, ко времени Леонардо от перспективы “натуральной” отпочковалась уже так называемая perspectiva artificialis, т. е. перспектива искусственная, или художественная, — прикладное учение о линейной перспективе в нашем смысле слова (итальянцы часто называли ее prospettiva prattica).

Стремление дать ответ на вопрос, каким образом осуществляется зрительное восприятие предмета, ´привело в античную эпоху к созданию теории, согласно которой зрение сводится к осязанию: из глаза исходят зрительные лучи, как бы ощупывающие предмет. Сколь ни странной может показаться подобная теория, она легко поддавалась геометризации и приводила к построению зрительных конусов (или пирамид) с вершиной в глазу и с основанием на поверхности видимого предмета. Показательно, что теория дольше всего держалась в оптико-геометрических трактатах (например, ее придерживался в своей “Оптике” Евклид), хотя другие античные авторы, писавшие о геометрической оптике, заявляли, что в сущности для этой дисциплины безразлично, исходят ли “образы” от предмета к глазу или зрительные лучи от глаза к предмету, — геометрические построения остаются те же.

Перспективные построения легко получаются в результате рассечения конуса зрительных лучей поверхностью, нормальной к оси зрения. Некоторые новейшие исследователи полагают, что поверхность, рассекающая конус зрительных лучей, была у античных теоретиков и практиков частью сферической поверхности (отсюда — учение о пропорциональности видимой величины предметов углам зрения). Для теоретиков же Ренессанса эта поверхность была картинной плоскостью. Леон-Баттиста Альберти рассматривал ее как некое “прозрачное стекло, сквозь которое проходит зрительная пирамида”, а Леонардо уподоблял стеклянной стене, обозначая ее сокращенно словом pariete, т. е. стена (А. 1 об., стр. 658).

Геометрическая схема построения остается совершенно одинаковой, вести ли лучи от точки глаза к поверхности предмета или, наоборот, от точек поверхности предмета к точке глаза. Поэтому Альберти, преследовавший при своем изложении теории перспективы главным образом практически и дидактические цели, имел основание лишь бегло упомянуть о теории “философов”, говоривших о лучах как неких “служителях зрения”, и сам предпочитал заменять их схемой тончайших нитей, протянутых от поверхности предмета к глазу.

Из указанного исходного принципа линейной перспективы во времена Леонардо уже были сделаны основные практические выводы. По свидетельству Луки Пачоли, Леонардо отказался от намерения писать трактат о линейной перспективе, узнав, что таковой уже написан Пьеро делла Франческа (ум. в 1492 г.).

Трактату Пьеро делла Франческа придана сугубо наукообразная форма. Он делится на положения и теоремы. Однако по существу это не теоремы, а “проблемы” или “задачи”, расположенные в порядке возрастающей трудности. Первая книга посвящена плоским фигурам вторая — объемам, третья — перспективному изображению человеческого лица и архитектурных сооружений. Хотя Пьеро делла Франческа и различал три “главных части” живописи — рисунок, соразмерность и колорит, — в его трактате проблемы цвета не были разработаны и все внимание было устремлено на математическую сторону линейной перспективы.

Внимание Леонардо больше привлекали дефекты линейной перспективы, недостаточность одних лишь геометрических законов ее для правдивой передачи действительности. Отвечая на вопрос, “почему картина никогда не может казаться так же отделяющейся, как природные вещи” (Т. Р., 118), Леонардо указывал, что перспективное изображение на картине есть результат монокулярного зрения: зрительная пирамида имеет вершину в единственном глазу наблюдателя. Между тем восприятие рельефа основано на бинокулярном зрении (ср. Т. Р., 118, 494, 496).

Простая геометрическая проекция на плоскость картины не всегда способна правильно отразить расстояния: большой и малый предметы, находящиеся на разных расстояниях, могут дать равные по величине проекции (Т. Р., 481; см. рис. на стр. 169). Более высокий предмет, изображенный на плоскости предмета, может показаться более низким (Т. Р., 480; см. рис.). Следовательно, “посредством линейной перспективы глаз без собственного движения никогда не сможет распознать расстояние до того объекта, который находится между ним и другим предметом” (Т. Р., 517).

Во всех подобных случаях нужно прибегать к другим приемам и средствам. Во-первых, выполнять фигуры с разной степенью законченности. Второе средство — свет и тени (Т. Р., 151). Наконец, третье — воздушная перспектива, или, как называл ее иногда Леонардо, "перспектива цветов". Если на плоскости картины четыре здания имеют равную высоту и нужно показать, что они находятся на разных расстояниях от глаза, нужно Придавать им различную окраску. “Делай первое здание над этой стеной - своего цвета, более удаленное делай менее профилированным и более синим; то, которое ты хочешь, чтобы оно было настолько же более отодвинутым назад, делай его настолько же более синим, и то, которое ты хочешь, чтобы оно было удалено в пять раз, делай его в пять раз более синим” (Т. Р., 262).

Леонардо не начинал строить на пустом месте. Средневековые ученые Алхазен (965—1039) и Витело (XIII в.) наряду с вопросами геометрической оптики разрабатывали вопросы психологии зрительного восприятия, т. е. те проблемы, которые живо занимали Леонардо-живописца и Леонардо-теоретика живописи. Однако занимали они указанных средневековых ученых в совершенно другой связи. Зрительное восприятие величины, формы, цвета и других особенностей видимого предмета в зависимости от расстояния, положения, свойств промежуточной среды и других факторов Алхазен и Витело трактовали как “обманы зрения”. Необходимость изучения подобных “обманов” диктовалась у них прежде всего потребностью внести нужные зрительные поправки при астрономических наблюдениях. Леонардо как живописец подошел к рассмотрению тех же явлений с другой стороны: его задачей было не элиминировать среду, изменяющую восприятие предмета, а исследовать это явление с тем, чтобы отразить его в картине: правильно передать синеву далеких гор, оттенки цвета, видимого сквозь туман, и т. д. При всем различии подхода и запросов Леонардо устремлял, однако, свое внимание на те же самые объективные законы зрительного восприятия, что и его предшественники, а потому и мог использовать для своих целей многие добытые ими результаты.

Попробуем внимательнее ознакомиться с теми тремя живописными приемами, которые были указаны: исполнение с разной степенью законченности, свет и тени, воздушная перспектива.

Сначала о том, что Леонардо называл “пропаданием очертаний” (i perdimenti). Недостаточно просто воспроизвести на плоскости картины в соответствующем уменьшении проекцию видимого предмета. Несколько раз Леонардо да Винчи повторяет бесспорное и общеизвестное положение, что с возрастанием расстояния мелкие части предметов раньше перестают быть видимыми, чем крупные, объясняя это величиною зрительного угла (Т. Р., 455, 456, 459) и иллюстрируя примерами фигуры оленя (Т. Р., 460) или фигуры человека. Отсюда делается вывод, что, изображая предметы с различной степенью четкости, художник тем самым передает на картине то или иное расстояние, ту или иную степень удаленности их от нас (Т. Р., 128, 152, 153, 443, 473, 486, 694f, 797). “Живописец должен делать на фигурах и предметах, удаленных от глаза, только пятна, но не резко ограниченные, а со смутными границами”; резко ограниченные свет и тени кажутся издали намалеванными, “получаются произведения неуклюжие и лишенные прелести” (Т. Р., 487), или, как говорит Леонардо в другом месте (Т. Р., 135), произведения “деревянные”.

Однако на четкость очертаний влияет не только расстояние предмета, но и степень плотности (densita), т. е. степень прозрачности промежуточной среды (воздуха). “Здания города, видимые глазом внизу во время туманов или при воздухе, ставшем более плотным от дыма пожаров или от других испарений, будут тем менее отчетливыми, чем ниже они расположены, и наоборот, они будут тем более ясными и отчетливыми, чем выше они находятся по отношению к глазу” (Т. Р., 446, опускаем доказательство и чертеж).

“Та часть здания будет менее отчетливой, которая видима в воздухе большей плотности, и наоборот, она будет более явственно видной в воздухе, более тонком” (Т. Р., 449). Примером служит башня.

Но если в более “плотном” (туманном) воздухе предметы теряют свою четкость, а потерю четкости глаз привык связывать с возрастанием расстояния, то, следовательно, предметы, теряющие свою четкость в тумане, кажутся отстоящими более далеко” чем на самом деле а потому мы принимаем их за более крупные (Т. Р., 462 477а, ср. Т. Р., 444). То же следует сказать о плотности, изменяющейся на различной высоте.

Расстояние (толщина воздушного слоя) и высота, на которой находятся предмет и глаз (степень плотности воздуха), влияют не только на четкость очертаний, но и на качество света, тени, цвета. Чем больше слой светлого воздуха, находящегося между предметом и глазом, тем более теряются тени( Т. Р., 646), тем более теряется разница между ними и освещенными частями (Т. Р., 714). Так же обстоит дело с цветами (Т. Р., 220, 234, 235, 257). Вместе с тем, чем меньше плотность воздуха, т. е. чем глаз и предмет выше, тем менее светлеют света, цвета и тени.

Отсюда следует: если предмет светлеет тем больше, чем дальше он отодвигается от зрителя, то более темные предметы будут казаться находящимися от зрителя ближе, чем предметы более светлые. Пример — темные вершины гор и светлые их подножия (Т.P., 450).

Пойдем дальше. На восприятие величины предмета влияют не только расстояние и не только плотность (или прозрачность ) среды. Влияет ближайшее окружение предмета. Опять исходной является очень простая мысль о контрастах, усиливающих друг друга: красота и безобразие, светлое и темное. “Красивые вещи и безобразные кажутся более могучими, благодаря друг другу” (Т. Р., 139). Свет тем светлее, чем темнее фон, и наоборот, тень тем темнее, чем фон светлее (Т.P., 649, 817). То же справедливо применительно к контрастным цветам (Т. Р., 257, 258).

“Тот белый предмет покажется белее, — говорит Леонардо, — который имеет более темный фон, а более темным покажется тот, который будет иметь более белый фон. Этому нас научили снежные хлопья; если мы видим снег на фоне воздуха, он кажется нам темным; но если мы его видим на фоне какого-нибудь открытого окна, через которое видна темнота тени внутри дома, то снег этот покажется нам чрезвычайно белым” (Т. Р., 231, стр. 680).

Не менее показательный пример — Луна. “Ни один предмет не кажется имеющим свою натуральную белизну, так как окружения, в которых эти предметы бывают видимы, делают их для глаза тем более или тем менее белыми, чем более или чем менее темно такое окружение. Этому нас учит Луна, которая днем кажется на небе имеющей мало света, а ночью имеет столько блеска, что становится подобием Солнца и дня, разгоняя мрак”.

Леонардо не ограничивается простой ссылкой на явление контраста, а пытается объяснить его изменением зрачка. Он продолжает: “Происходит это от двух вещей. Во-первых, от контраста, природа которого заключается в том, что он являет предметы тем более совершенными по своему цвету, чем более они несхожи. Во-вторых, оттого, что зрачок ночью бывает большим, чем днем, как это было уже доказано, а больший зрачок видит светящееся тело имеющим большие размеры и более совершенный блеск, чем зрачок меньший, как в этом убеждается тот, кто смотрит на звезды через маленькое отверстие, сделанное в листе картона” (Т. Р., 628).

Нельзя не вспомнить в этой связи, как много внимания Леонардо уделял изменению величины зрачка, изучая его не только у человека, но и у кошек, у ночных птиц — филина, совы и т. д.

Однако продолжим наше рассуждение. Как уже было сказано, более яркий и светлый предмет кажется более далеким, а потому более крупным. Следовательно, если тело светлеет благодаря темному фону, то оно кажется крупнее (Т. Р., 258а), и наоборот, темное тело кажется меньшим на более светлом фоне (Т. Р., 463). Эти положения также конкретизируются на примерах: если сквозь Деревья без листвы светит солнце, все их ветви “настолько уменьшаются, что становятся невидимыми” (Т. Р., 445). “Башни с параллельными сторонами кажутся в тумане более узкими у подножия, чем наверху, по той причине, что Туман, Являющийся их фоном, — более густой и более белый внизу, чем на высоте” (Т. Р., 457).

Или еще один яркий пример — с заревом пожара: “То теневое тело будет казаться меньшей величины, которое окружено более светлым фоном, и то светлое тело будет казаться крупнее, которое граничит с более темным фоном, как это явствует из высоты зданий ночью, когда за ними зарево; тогда сразу же кажется, что зарево уменьшает их высоту. И оттого получается, что эти здания кажутся большими в тумане или ночью, нежели тогда, когда воздух очистился и освещен” (С. А., 126b, стр. 683).

Таким образом, передача величины предмета и расстояния его от глаза не сводится к простому геометрическому (перспективному) уменьшению на плоскости картины. И величина предмета, и его удаленность оказываются функциями множества взаимно влияющих друг на друга факторов — свойств промежуточной среды, соседства с другими предметами и т. д. и т. д.

Мы не будем касаться во всех подробностях учения Леонардо о светотени, второго главного раздела его теории. Хотелось бы, однако, обратить внимание на одно обстоятельство. В пятой части “Трактата о живописи”, посвященной свету и тени, встречается множество чисто геометрических примеров: источник света и тело, отбрасывающее тень, мыслятся как совершенные геометрические сферы. От таких схематизированных фигур еще очень далеко до леонардовского sfumato, до живописи вообще. Как попали они в “Трактат о живописи”? Потому ли, что составитель его действовал чисто формально, отбирая из записей Леонардо все доступные ему отрывки, в которых только встречается слово свет или слово тень? Может быть.

Эти отрывки были не случайны в оптике Леонардо, которую он разрабатывал в более широком плане, чем в плане простой подсобной дисциплины живописи. В трактате же о живописи отрывки кажутся чужими, пусть даже пользование геометрически совершенными сферами вместо конкретных физических тел разнообразной формы облегчает и упрощает доказательство. То, что они были органически необходимы в науке Леонардо, подтверждается фактом, что к некоторым из них можно подыскать прямые параллели в более ранних трактатах по геометрической оптике.

В двух смежных параграфах “Книги о живописи” можно прочитать две теоремы, касающиеся теней и иллюстрируемые схематически чертежами сферических тел. В первой из них утверждается: “То тело будет одето большим количеством тени, которое освещается светящимся телом меньшей величины” (Т. Р., 638). В “Перспективе” Витело (кн. II, § 28) читаем: “Если диаметр светлого сферического тела меньше, чем диаметр освещаемого сферического тела, то освещается меньше его половины”.

В следующем затем параграфе “Книги о живописи” говорится: “Большее количество света получает то тело, которое освещено большим светящимся телом” (Т.P., 639). В той же “Перспективе” Витело (кн. II, § 27): “Если диаметр светлого сферического тела больше, чем диаметр освещаемого сферического тела, то освещается больше половины этого тела и основание тени меньше, чем большой круг освещаемого тела”.

Приведенные теоремы дополняются теоремами, в которых доказывается, что если светящееся сферическое тело равно затененному, то затененная и светлая части равны, и утверждается невозможность для светящегося сферического тела, которое больше затененного, освещать ровно половину этого последнего (Т. Р., 697, 698).

В основе всего цикла теорем Леонардо и соответствующих положений Витело — положение 2-е в сочинении Аристарха Самосского “О величинах и расстояниях Солнца и Луны”: “Если сфера освещается сферой, большей, чем она, то будет освещена часть ее, большая полушария”.

Такой же геометрический характер носит вывод различных форм того, что Леонардо называл “производной тенью”, т. е. тенью, отбрасываемой телом, а не лежащей на самой его поверхности. В “Общей перспективе” Джона Пекама, которую читал Леонардо, имеется предложение (кн. 1, предл. 24): “Затеняющее сферическое тело, меньшее, чем светящееся тело, отбрасывает пирамидальную тень; равное ему — тень цилиндрическую; большее, чем оно — усеченную и перевернутую пирамиду” (т. е. пирамиду, направленную вершиной в сторону, противоположную той, куда направлена пирамиды в первом случае) У Леонардо: “Форм производной тени три вида. Первая — пирамидальная, порождаемая затеняющим телом меньшим, чем светящееся тело. Вторая — параллельная´ порождаемая затеняющим телом, которое равно светящемуся. Третья — расходится до бесконечности. Бесконечна также колоннообразная, и бесконечна пирамидальная, ибо после того, как первая пирамида образовала пересечение, она порождает, напротив конечной пирамиды, пирамиду бесконечную, если находит бесконечное пространство” (Т. Р., 574).

Как и в области учения о “пропадании очертаний”, подобные геометрические построения — лишь элементарное начало. Правильнее будет сказать, что они почти не “работают” в трактате о живописи. Как и у его предшественников, эти оптико-геометрические построения у Леонардо продолжали быть связанными с проблемами астрономии. Что же касается живописи, то здесь вставали несравненно более сложные проблемы комплексного изучения теней в связи с различными видами освещения и окружения. При решении этих проблем Леонардо чувствовал, что всякая “геометризация” должна дополняться “опытом”, т. е. чутким наблюдением. Недаром он писал: “Много большего исследования и размышления требуют в живописи тени, чем ее очертания; доказательством служит то, что очертания можно прорисовать через вуали или плоскости стекла, помещенные между глазом и тем предметом, который нужно прорисовать, тогда как тени не охватываются этим правилом вследствие неощутимости их границ, которые в большинстве случаев смутны, как это показано в книге о тени и свете” (Т. Р., 413). Но, пожалуй, еще лучшим доказательством является сопоставление любой картины Леонардо да Винчи, например “Иоанна Крестителя”, с только что приведенными оптико-геометрическими определениями и теоремами. Тогда сразу становится ясной вся та огромная дистанция, которая их разделяет. Отдельные простые определения и теоремы Леонардо мог вычитать у Витело или Пекама, но все более сложные наблюдения принадлежали ему самому.

Основным в теории воздушной перспективы является для Леонардо положение, практическое значение которого нарочито подчеркнуто: "...в большой внимательности нуждается живописец...” (Т. Р., 655), “мы должны обращать сугубое внимание..." (Т. Р., 767). Положение это гласит: “Поверхность всякого непрозрачного тела причастна цвету противолежащего ему предмета”.

Из этого положения выводится объяснение синевы теней на белом фоне (Т. Р., 196, 247, 467), изменения белизны водяной пены (Т. Р., 508), цвета освещенного лица (Т. Р., 644, 708) и рефлексов обнаженного тела (Т. Р.. 162). Из той же теоремы Леонардо исходит при объяснении, почему цвет тел теряется, темнея по мере удаления тел от глаза (ср. Т. Р., 240, 241). Кроме освещения и количества света и тени на телах (Т. Р., 195 и 218), в этом случае играют роль плотность среды (воздуха) и качество цвета (Т. Р., 195). Так, черный всего более синеет, тогда как наиболее отличный от черного дольше сохраняет свой собственный цвет. Поэтому зелень полей “больше преобразуется в черноту, чем желтое или белое” (Т. Р., 244, ср. 698а).

Именно потому, что плотность воздуха убывает по мере удаления от земли (Т. Р., 149, 446, 691, 793) и менее плотный воздух менее окрашивает тела в свой собственный цвет, объясняется, почему горы более светлы у подножия, где воздух плотнее, чем у вершины, где воздух разреженнее.

Цвета, создаваемые окружающими предметами, Леонардо характеризовал как “ложные”, faisi (Т. Р., 702) в отличие от подлинно присущих телу. Основной задачей оставалось для него показать локальный цвет. Однако с необыкновенной наблюдательностью он улавливал оттенки, которых мы тщетно стали бы искать на его картинах. Достаточно перечитать отрывок, посвященный “теням на лицах людей, проходящих по размытым улицам”.

“О тенях на лицах, проходящих по размытым улицам, которые кажутся несоответствующими их телесному цвету. То, о чем здесь ставится вопрос, действительно случается, ибо часто лицо, яркое или бледное, имеет желтоватые тени. Случается это потому, что размытые улицы имеют более желтый оттенок, чем сухие, и те части лица, которые обращены к таким улицам, окрашиваются желтизной и темнотой улиц, находящихся против них” (Т. Р., 710).

В этом же смысле предостережения от “ложных” цветов следует понимать и приводившийся выше (стр. 62) отрывок о женщине в белом, проходящей по зеленому лугу (Т. Р., 785). Он имеет заголовок; “О том как надлежит изображать белые тела”. Смысл указания заключается в том, чтобы избегать ставить белые тела в такие условия, в которых белый цвет перестает проявляться в его чистом виде.

Как же объяснить тогда леонардовские “похвалы глазу”, его заявление, что “науки глаза — достовернейшие” (Т. Р., 28)? Ответ заключается в том, что, по Леонардо, живописец отражает не свойства одного лишь изолированного тела, взятого само по себе, но и отношение или положение его к зрителю. Изображая далекие горы синими, изображая оттенки цвета, видимого сквозь туманную дымку, художник повествует не об “обманах зрения”, а о подлинной правде: синева свидетельствует о расстоянии гор, оттенки цвета—о свойствах промежуточной среды. Отсюда мудрые слова Леонардо: “Если ты, живописец, сделаешь границы резкими и отчетливыми, как это принято, то тобою не будет изображено столь далекое расстояние: оно вследствие такого недостатка покажется очень близким” (Т. Р., 443). Или: “При своем подражании делай так, чтобы у предметов была та степень отчетливости, которая показывала бы расстояние” (Т.P., 473). Следовательно, если живописец не уйдет делать отдельные фигуры “только намеченными и незаконченными”, он будет поступать “вопреки явлениям природы, своей учительницы” (Т. Р., 417), так как де отразит в своей картине положение предмета к другим предметам, и прежде всего к глазу наблюдателя.

Те приемы, о которых говорил Леонардо, позволяли, следовательно, преодолеть односторонность и жесткость математической перспективы, исходившей из представления об одноглазом (“кривом”), неподвижном (“вросшем в землю”) наблюдателе. Они позволяли выйти в мир сложнейших соотношений между вещами. Глаз оказывается лишь одной из вещей. Характерно, что Леонардо употреблял слово “видит” всякий раз, когда предмет трактовался как точка, к которой сходятся лучи другого предмета. В этом смысле он считал возможным говорить, что зеркало “видит” отражающийся в нем предмет, солнце “видит” море, или, наоборот, море “видит” солнце и т. п.

Если античная теория лучей, исходящих из глаза, явилась отправным пунктом для развития линейной перспективы, то другая античная теория — “эйдолов”, “образов” или “подобий” — ближе всего соответствует только что очерченному представлению о сложной сети взаимоотношений, соединяющих отдельные предметы (в том числе и глаз) друг с другом.

Теория эта существовала в древности в двух вариантах. Согласно одному, свет и цвета являются материальными истечениями, выходящими из предмета и достигающими глаза. Такие истечения доносят до глаза не только мельчайшие частицы, но и “образ” или “подобие” предмета. Этого варианта придерживались древние атомисты (Демокрит, Эпикур, Лукреций). Согласно другому варианту, “образы” — не материальное истечения а некие видоизменения (модификации) среды, находящейся между предметом и глазом. Стоики характеризовали это состояние, как некое напряжение (“тонос”) среды, т. е. воздуха. На этой почве возникли средневековые представления о так называемых species intentionales, способных проникать друг в друга. Говоря об “образах” (spetie) или “подобиях” (similitudini) предметов, распространяющихся в среде (Т. Р., 15), Леонардо отразил влияние именно этой второй модификации теории “образов”.

В ранней рукописи А он писал: “Каждое тело наполняет окружающий воздух своими подобиями, — подобиями, которые все во всем и все в каждой части. Воздух полон бесчисленных прямых и светящихся линий, которые пересекают друг друга и переплетаются друг с другом, не вытесняя друг друга; они представляют каждому предмету истинную форму своей причины” (А, 2 об., стр. 648).

Именно это положение в его геометризированной форме Леонардо объявил “исходным началом науки живописи”.

“Исходное начало науки живописи. У плоской поверхности все ее подобие — на всей другой плоской поверхности, ей противостоящей. Доказательство: пусть rs будет первой плоской поверхностью и oq — второй плоской поверхностью, расположенной против первой. Я говорю, что эта первая поверхность rs вся находится на поверхности oq и вся в q и вся в р, так как rs является основанием и угла о, и угла р, и также всех бесчисленных углов, образованных на oq (Т. Р., 4, стр. 649).

Из приведенного текста становится ясным, что понимал Леонардо под словами “подобия — все во всем и все в каждой части”. Это — тончайшие и сложнейшие взаимоотношения между вещами (включая глаз), глубоко отличные от тех, которые открываются взору одноглазого, вросшего в землю зрителя-циклопа, — от презумпции, из которой исходила элементарная геометрическая теория линейной перспективы.

Обзор основных положений Леонардо, касающихся “пропадания очертаний”, светотени и воздушной перспективы, с очевидностью показал, какими путями Леонардо шел, выясняя скрытую “логику глаза”, усматривающего в зрительном образе (картине) не только чувственные свойства отдельных предметов, но и их сложнейшие взаимоотношения друг с другом, с окружающим пространством, средой, с глазом самого наблюдателя. Поистине недостаточно просто видеть, нужно “уметь видеть”, нужно обладать тем, что Витело называл intuitio diligens.

Устремление Леонардо сделать зримыми тончайшие соотношения, его вера в “могущество глаза” нашли свое отражение в тех многочисленных записях, в которых Леонардо попытался связать отвлеченнейшее аристотелевское учение о континууме с практическими задачами живописца.

Полемизируя с концепциями математического атомизма, Аристотель и его последователи развили учение о точках, линиях и поверхностях как границах линии, поверхности и тела. Линия не состоит из точек, как думали математические атомисты, а потому точка не есть часть линии. Она — ее граница. Точно так же линия не есть часть поверхности, она — граница поверхности. Поверхность — не часть, а граница тела.

Эти определения были хорошо известны Леонардо. С ними можно встретиться в раннем кодексе Тривульцио, относящемся к 1487—1490 гг. (Тг., 35), в “Атлантическом кодексе” (С. А., 132Ь), в рукописи Британского музея (В. М., 132). В этих записях определения трактованы отвлеченно математически. Но есть и группа других записей. Так, в книжке G (л. 37) Леонардо сначала дает математико-философское определение границы, а затем переходит к практическим выводам для живописца. Подчас философски-математические и художественные мотивы теснейшим образом переплетены (ср. Т. Р., 694, I. 6). Аристотелевское учение о континууме (граница не есть часть тела) оказывается фоном для леонардовского представления о “дымке” (sfumato). На этом фоне своеобразно звучат отдельные предписания живописцу, например совет “не расчленять резко ограниченными очертаниями отдельных членений”, как делают те, кто хотят чтобы “малейший след угля был действителен” (Т. Р. 189). Или: “Беря и перерисовывая в своем произведении тени, которые ты распознаешь с трудом, и границы которых ты можешь постичь лишь смутным суждением, не делай их законченными и определенными, чтобы твое произведение не производило деревянного впечатления” (Т. Р., 135).

По Леонардо, “перспектива” (оптика) “породила науку астрономии” (Т. Р., 6). Оптические, визуальные моменты действительно занимают господствующее положение в астрономических фрагментах Леонардо. У великого итальянского ученого в его записках не найти ни астрономических вычислений, ни рассуждений о календаре, ни вообще чего-либо, связанного с арифметикой и алгеброй. Астрономия Леонардо — своеобразная прикладная оптика: наука о том, как мы видим светила Вселенной, наука о том, как эти светила “видят” нас (т. е. нашу Землю), если употребить привычный для Леонардо термин. Увеличение светил у горизонта, свет Луны и лунные пятна, мерцание звезд — вот темы, к которым он постоянно возвращался. Поэтому Леонардо был по-своему прав, рассматривая астрономию как часть “перспективы”, т. е. оптики: “Нет ни одной части астрологии, которая не была бы делом зрительных линий и перспективы, дочери живописи, так как именно живописец есть тот, кто под влиянием нужд своего искусства произвел ее на свет” (Т. Р., 17, стр. 44).

Вот почему можно сказать, что глаз является “начальником астрологии” (Т. Р., 28), что астрология “ничего не делает без перспективы”, которая в свою очередь есть “главная составная часть живописи” (Т. Р., 25), что “наука о зрительных линиях породила науку астрономии, которая является простой перспективой, так как все это только зрительные линии и сечения пирамид” (Т. Р., 6).

Сам Леонардо указывал (Т. Р., 25), что, говоря об “астрологии”, он имел в виду “математическую астрологию” (т. е. астрономию в нашем смысле); ее он противопоставлял “ложной умозрительной астрологии”, т. е. астрология в общеупотребительном значении, добавляя; “.. .пусть меня извинит тот, кто живет ею, благодаря дуракам”. Только один раз (Т. Р., 28) Леонардо, прославляя зрение, заявил, что глаз сделал возможным “предсказание будущего посредством бега звезд”. Однако не следует забывать, что сделано это было в риторической “похвале глазу”, приноровлявшейся к психологии воображаемой аудитории и ставившей основной целью не столько доказать тезис, сколько убедить слушателя.

Убежденность в универсальности оптических законов была связана с убеждением в однородности Вселенной: мы видим Луну и другие светила такими же, какими они “видят” нас. Земля окружена своими стихиями (водою, воздухом и огнем) так же, как Луна окружена своими. И Земля, и Луна держатся в мировом пространстве благодаря тому, что “тяжелые” стихии уравновешиваются “легкими”. Обращаясь к старому образу, Леонардо писал в этой связи: “Желток яйца держится посреди своего белка, не опускаясь никуда...” (В. М., 94 об., стр. 748).

Аналогия между яйцом и Вселенной была очень распространена в средневековой литературе. Например, Гильом де Конш (ум. ок. 1154 г.) писал: “Мир расположен наподобие яйца. Ибо земля находится в середине, как желток в яйце. Вокруг нее — вода, как белок вокруг желтка. Вокруг воды — воздух, как пленка, содержащая белок. А снаружи, заключая все, — огонь, наподобие скорлупы яйца”. В таком слишком общем сравнении еще пет того, что было специфично для Леонардо: мысли о равновесии “тяжелых” и “легких” стихий. С полной определенностью эта мысль была выражена у соотечественника Леонардо да Винчи, Брунетто Латини: “Если белок яйца, окружающий желток, не держал бы его внутри себя, он выпал бы на скорлупу. И если желток не держал бы его белка, то, конечно, белок упал бы внутрь яйца. И потому во всех вещах подобает быть самой твердой и тяжелой всегда посреди прочих... И это причина, почему земля, которая является самой тяжелой стихией и имеет наиболее плотную субстанцию, покоится среди всех кругов и всех окружений, то есть в глубине небес и стихий”.

Однако и эта формулировка Брунетто Латини, которую Леонардо несомненно знал, не соответствует вполне тому, что имел в виду Леонардо. Сравнение с яйцом служило у Брунетто Латини для подтверждения геоцентризма, Леонардо воспользовался им для пояснения мысли что всякое небесное тело, окруженное тяжелыми и легкими “стихиями”, и в частности Луна, не может “упасть со своего места”. “Луна не имеет веса, находясь внутри своих стихий, и не может упасть со своего места” (С. А., 112 об. а, стр. 744). Это равновесие стихий с большой выразительностью отражено в лаконичном, часто цитировавшемся риторическом вопросе, обе части которого симметрично уравновешены:

“La luna densa e grave, densa e grave, come sta la luna?”.

“Луна, плотная и тяжелая, — плотная и тяжелая, как держится Луна?” (К, 1).

По Леонардо, “Луну облекают ее собственные стихии, т.e. вода, воздух и огонь, и потому она в себе, сама собою держится на том месте, как делает это и наша Земля со стихиями своими в месте ином, и тяжелые вещи среди ее стихий играют такую же роль, какую другие тяжелые вещи в стихиях наших” (Leic., 2, стр. 751).