НАУКА. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Этот закон необходимости есть вместе с тем закон минимального действия. “О чудесная необходимость, ты с величайшим умом (ragione) понуждаешь все действия быть причастными причин своих, и по высокому и непререкаемому закону (con irrevocabile legge) повинуется тебе в кратчайшем действовании всякая природная деятельность!” (С. А., 34 об. b, стр. 713). “Всякое действие, совершаемое природой, не может быть совершено более кратким путем при помощи тех же средств. — Если причины даны, природа порождает следствия самими краткими из возможных путей” (В. М., 175 об.). Или: “Никакое природное действие не может быть сокращено. Всякое природное действие порождается природою самым коротким путем, какой только можно найти” (С. А., 112 об. а).

Одним из частных случаев этого всеобщего принципа является падение тел. “Всякое природное действие совершается кратчайшим путем, и вот почему свободное падение тяжести совершается к центру мира, так как это — наиболее короткое расстояние между движущимся телом и самым низким местом вселенной” (G, 75, стр. 246). Или: “Всякая тяжесть стремится упасть к центру по самому короткому пути” (С, 28 об., стр. 246).

Трактуя об ударе, Леонардо так определил значение раскрываемых им природных закономерностей: “Если бы ты меня спросил: что дают эти твои правила? на что они нужны? Я тебе отвечу: они обуздывают инженеров и исследователей, не позволяя им обещать себе или другим вещи невозможные и прослыть безумцами или обманщиками” (С. А., 3376, стр. 284).

Или в другом варианте: “Правила эти являются тем основанием, которое позволяет тебе распознавать истину и ложь, а это является причиной, позволяющей людям направлять свои надежды лишь на вещи возможные, стремясь к ним с большей сдержанностью. Благодаря этим правилам, ты не окутан неведением, которое привело бы к тому, что ты, не получая результата, в отчаянии отдался бы меланхолии” (С. А., 119 об., а, стр. 24).

Обуздание, сдержанность, спокойствие, уменье ставить достижимые цели Леонардо противопоставлял необузданным стремлениям тех, кто добивается невозможного, кто хочет “делать чудеса”. Удел таких людей—меланхолия и бедность. Леонардо неустанно твердил об этом. “Не надо желать невозможного” (Е, 31 об.).

Что же? В своей проповеди “довольства малым”, обуздания и самоограничения, сдержанности, спокойствия, неужели Леонардо был предшественником позднейшего позитивизма типа Милля или Спенсера? Разумеется, нет! Вчитаемся в такой афоризм: “Взбалмошным людям, не довольствующимся благодеянием жизни и красотою мира, суждено в наказание губить свою собственную жизнь и лишиться благ и красоты мира” (С. А., 91 об. а). Это значит: если “ложные науки”, основанные на “сновидениях” и воображении, уводят от “благ и красоты мира” в область невозможных химер, то наука, основанная на опыте, вводит в самую сердцевину действительного бытия. Леонардо был бесконечно далек и от агностицизма, и от прагматизма.

Проследим подробнее на одном примере, как применял Леонардо метод compositionis et resolutionis, движения от причин к следствиям и от следствий к причинам, и возьмем отрывки, посвященные вопросу о том, чем именно, ртом или крыльями, производит звук летающая муха. Ведь для выяснения формы рассуждения совершенно безразлично, что брать: муху, слона, рычаг, человеческий глаз, теорему из учения о воздушной перспективе или что-либо иное.

Леонардо сначала выдвигает в виде гипотезы первое объяснение: причина звука — выдыхание воздуха. Из этого положения вытекают следствия, несообразные с опытом. “Если бы мухи производили своим ртом звук, слышимый при их полете, то, поскольку звук этот долгий и непрерывный, потребовался бы для легкого большой мех, способный выгонять наружу такую большую и длинную струю ветра, а затем должно было бы наступать долгое молчание, — при втягивании внутрь такого же количества воздуха”. Формулировав это положение, Леонардо заключает: “Следовательно, там, где имеется длительное непрерывное звучание, там должен был бы наступать и долгий перерыв”. Дальнейший, подразумеваемый вывод делается per modum tollentem, посредством деструктивного модуса условного силлогизма, перехода “от отрицания коноеквента к отрицанию антецедента”: так как такого перерыва не наступает, следовательно муха не производит звука своим ртом (В. М., 257 об.).

Путь от предполагаемой причины к следствию, т. е. путь синтетический, дает, следовательно, однозначный результат, если вывод отрицательный. Если бы вывод оказался в соответствии с опытом, это еще не значило бы, что именно указанная причина, а не иная, есть действительная причина явления (если светит солнце, то в комнате светло; но если в комнате светло — еще не значит, что светит солнце).

Леонардо неоднократно возвращался к рассуждению на основе деструктивного модуса условного силлогизма там, где ему нужно было опровергать ложные теории. Вся аргументация в фрагментах, посвященных ископаемым животным, построена именно так. “Если ты скажешь, что раковины встречаются в наше время в пределах Италии далеко от морей на такой высоте по причине потопа, который их здесь оставил, то я отвечу тебе, поскольку ты веришь, что воды потопа превзошли высочайшую гору на 7 локтей, как написал тот, кто эту высоту вымерил: такие ракушки, которые всегда живут возле морских берегов, должны были бы остаться на самом верху этих гор, а не так близко к их подножию, и не везде на одинаковой высоте, и не слой за слоем” (Leic., 8 об., стр. 410).

“И если ты скажешь, — продолжает Леонардо, — что такие ракушки... покинули свое первоначальное местопребывание, следуя за прибывающей водой до самого высокого ее уровня, то на это ответ гласит, что ракушка — животное, обладающее движением не более быстрым, чем улитка вне воды, и даже несколько более медлительное, ...следовательно, двигаясь так медленно, она не пройдет от Адриатического моря до Монферрато в Ломбардии — расстояние в 250 миль в 40 дней, как сказал тот, кто исчислил это время”.

И дальше: “... если ты скажешь, что волны занесли их туда, то ведь эти животные из-за своей тяжести не могут держаться иначе, как на дне... И если ты скажешь, что раковины были носимы волнами, будучи пусты и мертвы, то я скажу, что там, куда попали мертвые, они не отделены от живых...”.

С такой же последовательностью Леонардо аргументировал против астрологического объяснения. “О тех, кто говорит, будто раковины в давнее время порождены вдали от моря природою местоположения и небес, сообщающею и изливающею в таком месте способность к подобного рода созиданию животных. Им следует ответить, что такое влияние, порождающее животных, действуя по одной единственно линии, породило бы животных одинакового вида и возраста, а не старое вместе с молодым”, и т. д. (Leic., 9, стр. 412).

Но вернемся к летающей мухе. Чтобы дать положительный ответ на причину производимого ею звука, Леонардо обращается к эксперименту, пользуясь методом, получившим позднее название “метода сопутствующих изменений”. “Что у мухи звук в крыльях, ты убедишься, слегка их подрезав или по меньшей мере слегка намазав медом так, чтобы она не вполне лишилась возможности летать. Ты увидишь, что звук, производимый движением крыльев, будет глухим и тем более изменится из высокого в низкий, чем большая будет помеха у крыльев” (W. An. А, 15 об., стр. 595).

Можно ли после этого утверждать вместе с Ольшки, что Леонардо “решительно недоставало методического сознания”, что у него не было “логической строгости”, и т. п. Мы только что видели, что Леонардо прекрасно пользовался силлогизмами там, где это было нужно, — в полемике с противниками, в борьбе с обветшалыми взглядами. Средствами дедукции и показа несоответствия вывода с данными опыта он уничтожал и пифагорейское представление о звучащих сферах (F, 56 об., стр. 758 — 759). Но там, где речь шла об открытии новых фактов, о создании положительной теории, там этого было мало, там нужно было искать и повторно экспериментировать, варьируя условия эксперимента.

Область экспериментирования Леонардо была поистине безгранична. Достаточно напомнить рассказ Ломаццо об экспериментах, которые Леонардо-художник производил над живыми людьми. “Однажды, задумав изобразить смеющихся людей, ... он выбрал несколько человек, которые, по его мнению, подходили к намеченной цели, и, близко сойдясь с ними, пригласил их на пиршество вместе со своими друзьями. Когда они собрались, он подсел к ним и стал рассказывать им самые нелепые и смешные вещи в мире. Компания чуть не вывихнула себе челюсть, а сам он следил за тем, что делалось с этими людьми под влиянием его смешных рассказов, и запечатлевал вое это в своей памяти. После ухода гостей он удалился в рабочую комнату и воспроизвел их с таким совершенством, что рисунок его заставлял зрителей смеяться так же, как смеялись живые модели от его рассказов".

Стало чуть ли не общим местом утверждение, что научное творчество Леонардо, и в частности его экспериментирование, .было тесно связано с творчеством Леонардо-художника. Нельзя, однако, понимать это утверждение в том смысле, что оба вида творчества не разграничимы. Разумеется, анатомические рисунки Леонардо восхищают и художника. Разумеется, детали его картин способны своей точностью восхитить геолога или ботаника.

Нельзя не вспомнить “Мадонну в гроте”, где великим художником мастерски изображены различные растения, различные стадии размыва горных пород и их разрушение под действием воды. Но действие воды Леонардо должен был специально изучать как гидротехник, растения он изучал гораздо шире, чем то нужно для живописца, — как строитель, химик, физиолог.

Даже если Леонардо пришел к ботанике от живописи, он прекрасно понимал, что многие его наблюдения “живописи ни к чему” (Т. Р., 829, стр. 856). Таковы были, например, его наблюдения над концентрическими годовыми слоями деревьев, позволяющими определять возраст, и в значительной степени также законы листорасположения (филлотаксиса), открытые им.

Среди ботанических записей Леонардо можно найти наблюдения над явлениями гео- и гелиотропизма, эксперименты с движением соков растения. “Если с дерева в какой-нибудь части ободрать кору, — писал Леонардо, — то природа, которая об этом заботится, направляет туда гораздо большее количество питательного сока, чем в другое какое место, так что из-за вышеуказанной недостачи кора там растет гораздо толще, чем в другом каком месте. И настолько сильно движется этот сок, что, попав в место, требующее помощи, частью поднимается вверх, наподобие прыгающего мяча, просачиваясь или, вернее, пробиваясь, гак же совершенно, как кипящая вода” (С. А., 76а, стр. 862—863).

Путем интересного эксперимента с тыквой Леонардо хотел проследить условия питания растений. “Солнце дает растениям душу и жизнь, а земля питает их влагой. Последнее я уже проверял на опыте, оставляя у тыквы только один крошечный корешок и хорошо питая ее водой. Эта тыква полностью принесла все плоды, какие только могла, и их было около шестидесяти, самых крупных. И я усердно наблюдал эту жизнь и узнал, что ночная роса обильно проникала своей влагой через черешки широких листьев, питая растение с его детьми или, вернее, с теми яйцами, которые должны производить его детей” (G, 32 об.; Т. Р., 832, стр. 862).

Для изучения того, как образуется перегной, Леонардо проектировал эксперимент продолжительностью в 10 лет. “Возьми сосуд и наполни его чистой землей и поставь на крышу: увидишь, что немедленно же начнут прорастать в нем густо зеленеющие травы и, возросши, производить различные семена; и когда дети опять упадут к ногам старых матерей, ты увидишь, что травы, произведя свои семена, засохли и, упав на землю, в короткий срок обратились в нее и дали ей приращение; затем увидишь ты, что рожденные семена совершат тот же круг, и всегда будешь видеть, как народившиеся, совершив естественный свой круг, дадут земле приращение, умирая и разлагаясь; и если бы ты дал пройти десяти годам и измерил прирост земли, ты мог бы увидеть, насколько вообще прибыла земля, и увидел бы, умножая, насколько выросла за тысячу лет земли мира” (С. А., 265а, стр. 423—425).

Разумеется, и к анатомии человека Леонардо пришел от живописи. Но не все его анатомические занятия были связаны с искусством. Вот красноречивое свидетельство его самого. “Произведешь анатомирование крыльев птицы, вместе с мускулами груди, движущими эти крылья. И равным образом произведешь анатомирование человека, чтобы показать имеющуюся у него возможность держаться по желанию в воздухе при помощи взмахов крыльями” (С. А., 45а, 1503—1505 гг., стр. 599). Так анатомические занятия связывались с областью, в которой с особенной силой проявился новаторский гений великого ученого, — с областью авиации.

Если не считать легендарных сказаний (искусственный голубь Архита), скупых и темных указаний отдельных авторов (Аристотель, Гален), вопросы о полете птиц не нашли отражения в античной литературе. Лишь в одной связи они всплывали определенно и настойчиво позднее — на протяжении средних веков. Я имею в виду соколиную охоту и посвященные ей трактаты. Эти трактаты носят следы внимательного изучения полета птиц и особенностей их анатомического строения. Так, функции “крылышка” (alula), которое Леонардо называет “рулем” или “большим пальцем” крыла, частично описаны в трактате XIII в. “De arte venandi cum avibus” (“Об искусстве охотиться с птицами”) Фридриха II. То, что Леонардо, называл отраженным движением на ветре (подъем птицы благодаря приобретенной живой силе и перемене. положения крыльев), было известно французским авторам сочинений о соколиной охоте, и т. д.Соколиной охотой живо интересовались в Милане, но трудно решить, в какой мере Леонардо использовал подобные произведения.

Вазари рассказывает, что великий художник, “проходя неоднократно по местам, где торгуют птицами, собственноручно вынимал их из клеток, уплачивая продавцу цену, которую тот назначал, и отпускал их, возвращая им утраченную свободу”. Вазари приводит этот рассказ в качестве примера великой любви Леонардо к животным. Но нет сомнения, что Леонардо-натуралист, Леонардо-конструктор не мог одновременно не присматриваться к особенностям движений улетающей птицы.

В 1460 г. Данте ди Перуджино сделал первую попытку летать с подвижными крыльями. Излишне указывать, что эта неудачная попытка не предварялась тем множеством наблюдений и экспериментов, которые производил Леонардо. Самое важное, что у великого итальянского ученого наблюдения сопровождались конструированием моделей. Небольшой рисунок в рукописи “О полете птиц” изображает прибор для определения центра тяжести птицы; без этого прибора, по словам Леонардо, летательный аппарат имел бы мало цены (V. U., 15 об., стр. 613). Особая модель должна была помочь изучать роль хвоста. “Пусть будет подвешено здесь тело наподобие птицы, у которого хвост поворачивается с разным наклоном. При помощи такого тела ты можешь дать общие правила для различных поворотов птиц в случае движений, совершаемых посредством изгибания их хвоста” (L, 61 об., стр. 543).

Моделирование было отличительной чертой научной деятельности Леонардо в разных областях: достаточно напомнить стеклянные модели глаза (D, 3 об., стр. 711), речного русла (Leic., 9 об., стр. 350; I,. 115, стр. 388), Средиземного моря (С. А., 84 об. а). “Чтобы увидеть, каким образом солнечные лучи проникают через кривизну воздушной сферы, вели сделать два стеклянных шара, один вдвое больше другого, как можно более округлых. Затем разрежь их посредине и вложи один в другой, сомкни края и наполни водой...” (F, 33 об., стр. 692). Несколько раз Леонардо возвращался к мысли о стеклянной модели, позволяющей “наблюдать сквозь стекло, что делает кровь в сердце, когда сжимает выходы сердца” (W. An. II, 6 об., стр. 811).

Для той свободы, с которой Леонардо переходил от “малого” к “великому”, показательно описание движения воды в двух маленьких канавках; на основании его он строил смелые заключения о морских приливах. “Я видел две маленькие канавки, — писал Леонардо, шириною в два локтя каждую, которые отделяли улицу от владений и воды которых встречались с неодинаковой силой, потом соединялись и поворачивали под прямым углом, проходя под маленьким мостиком этой улицы и продолжая свое течение. А то, что я хочу здесь сообщить о них, следующее: здесь возникал прилив и отлив высотою в 1/4 локтя”. Описав подробное движение струй и перемену уровней, Леонардо заключал: “И если этот прилив и. отлив, возникавшие в столь малом количестве воды, давали разницу в 1/4 локтя, то что произойдет в огромнейших каналах моря, между островами и материками? Разница будет тем больше, чем больше количество этих вод” (Leic., 35, стр. 462—463).

В конце своего труда об архитектуре римский зодчий Витрувий привел занимательный рассказ о родосском архитекторе Диогнете, имевший целью иллюстрировать положение, что “не все возможно произвести одним и тем же способом, но одни вещи, сделанные но образцу небольшой модели, действуют одинаково и в большом размере, а для других не может быть модели, но их строят сами по себе; некоторые же таковы, что на модели она кажутся правдоподобными, но, будучи увеличены, разваливаются” .

Эта мысль получила впоследствии развитие у Галилея В самом начале своих “Бесед” Галилей ставил вопрос, почему “многие изобретения в машинах удаются в малом, но неприменимы в большом масштабе”. Во “втором дне” тех же “Бесед” Галилей писал: “Невозможна постройка судов, дворцов и храмов огромнейшей величины, коих весла, мачты, балки, железные скрепы, словом, все части держались бы прочно”. Наоборот, “уменьшая размеры тел, мы не уменьшаем в такой же пропорции их прочности”. Свою мысль Галилей проиллюстрировал целым, рядом примеров. “Дуб в 200 локтей вышиной не сможет поддерживать свои ветви совершенно так же, как дуб средней величины”. “Природа не могла бы создать лошадь величиной в двадцать лошадей или гиганта, в десять раз превышающего обычный человеческий рост, иначе, как чудесным образом или изменив в достаточной мере пропорции членов, в особенности костей, весьма и весьма усилив их по сравнению с пропорциями обычного скелета”. Галилей ссылался на слова поэта, говорившего в описании великана: “...нельзя было сказать, насколько он был высок, так все в нем было непомерно толсто”. Он сделал даже остроумную попытку на основании найденных им законов определить ту форму, которую имели бы кости великанов при условии, если они должны сохранить ту же прочность, что и кости обыкновенного человека, и поместил в своей книге любопытные изображения таких костей.

Старший современник Леонардо да Винчи, Леон-Баттиста Альберти, прошел мимо указания Витрувия. Более того, в трактате “О живописи”, говоря о подобии фигур, он в обобщенной форме развил учение об относительности большого и малого, о сохранении тех же пропорций в большом и малом. “В теле Геркулеса не было иных пропорций, чем в членах гиганта Антея, ибо и у того и другого сочетались одна и та же общая мера и порядок, от руки до локтя и от локтя до головы, и так для каждого его члена. Подобным же образом ты находишь и в треугольниках такую меру, благодаря которой малый подобен большому во всем, кроме величины”.

Леонардо разделял точку зрения Альберти. Он открыто возражал Витрувию: “Витрувий говорит, что маленькие модели ни в одном своем действии не соответствуют эффекту больших. Здесь ниже я намерен показать, что это заключение ложно, и в особенности приводя те самые основания, при помощи которых он выводит подобное суждение, а именно при помощи опыта с буравом (trivella). Витрувий посредством него показывает, что если силою человека сделано отверстие, имеющее определенный диаметр, а затем другое отверстие с вдвое большим диаметром, то для второго потребуется не вдвое большая сила этого человека, а гораздо более значительная. Однако на это можно прекрасно ответить, указав, что бурав, вдвое больший по фигуре, не может приводиться в движение вдвое большей силой, поскольку поверхность всякого тела, имеющего ту же фигуру и вдвое большую величину, имеет площадь вчетверо большую по величине, как показывают обе фигуры а и га. В этом случае при помощи обоих буравов удаляется из сделанного ими отверстия одинаковое по толщине количество дерева, но так как отверстия или буравы вдвое больше один другого, то по площади и но силе она стоят друг к другу в отношении 4:1” (L, 53 об.—53, стр. 69—71).

Тот же образ мыслей Леонардо нашел свое яркое выражение в рассуждениях о вертикальной нагрузке. Как известно, формула сопротивления вертикальных стоек у Леонардо выражается в виде
а²: l / a, где а² — основание квадратного сечения, а l — относительная высота. Лишь Эйлер в XVIII в. установил, что формула имеет более сложный вид. Иными словами, Леонардо и в данном случае не различал геометрическое и механическое подобие.

У Леонардо не было специальных лаборатории для его разнообразных экспериментов. Но в некоторых его записях уже встречаются прямые указания на лаборантов, так, например: “Этот опыт ты произведешь при помощи маленького стеклянного шарика, ударяющегося о гладкую поверхность дикого камня; и возьми длинный стержень, размеченный разными цветами; и когда ты все приготовил, заставь кого-нибудь держать стержень и наблюдай, стоя поодаль, отскоки, — до каких цветов на высоте стержня шарик, отскакивая, поднимается. И если будет столько же отметчиков, сколько отскоков, то каждый легче запомнит свой” (А, 60, стр. 294).

Интересно — первый повод к эксперименту иногда подсказывался тем, что Леонардо подмечал в народной практике. Так, наблюдая убой свиней в Тоскане, он пришел к мысли экспериментально исследовать биение сердца. Ограничимся приведением текста с описанием самого эксперимента, опуская последующие рассуждения и подробности: “Изменение сердца при смерти равносильно тому изменению, которое оно претерпевает, выталкивая свою кровь, — и даже несколько меньше его. Это становится явным при наблюдении свиней в Тоскане. Здесь через их сердце пропускают инструмент, называемый spillo, при помощи которого достают также вино окончательно остынет, оно уменьшится на весьма незначительную часть, сократившись на величину объема, раньше занятого теплом, ибо тепло увеличивает и уменьшает тело, в которое оно входит или из которого выходит. Это я видел много раз и наблюдал эти величины, оставляя, такой инструмент в сердце до полного издыхания животного” (W. An. I, 6, стр. 809—810).

До уровня сознательного, разумного эксперимента попытался поднять Леонардо и другой прием, применявшийся в народе забавы ради. Чтобы понять, как “рождается звук в верхней части трахеи”, Леонардо советовал извлечь ее вместе с легким из человеческого трупа. “Если надуть такое легкое, а потом быстро сжать, то сразу же можно будет увидеть, каким образом трубка, именуемая трахеей, порождает звук голоса. И это хорошо можно увидеть и услыхать, взяв шею лебедя или гусыни, которую часто заставляют петь после смерти” (W. An. А, 3, стр. 824).

Вопрос о моделировании находится в тесной связи с вопросом о роли аналогий в научном творчестве Леонардо.

Уже давно было обращено внимание на те фрагменты рукописей Леонардо, которые содержат зачатки сравнительной анатомии. Такие фрагменты, разумеется, не содержат и намека на эволюционные связи. Леонардо твердо и определенно заявлял, что “природа всегда и во всем одинакова”, что “природа не меняет обычные виды (le ordinarie spezie) вещей, ею созданных” V(W. An. В, 28 об.).

Резкое обособление биологических видов не мешало, однако, Леонардо ставить проблему сравнительного их изучения. “Тому, кто научился изображать человека, — писал он, — легко потом стать универсальным, ибо все земные животные имеют сходство в своих членах, а именно они имеют мышцы, сухожилия (nervi) и кости, и вариации существуют только в их длине или толщине, как будет показано в „Анатомии". Существуют, кроме того, водные животные, они весьма разнообразны, и я не советую живописцу искать для них правила; ибо разнообразие их едва ли не бесконечно. И таковы же насекомые” (G, 5 об., стр. 775—776; ср. Т. Р., 79).

Попытка классифицировать родственные виды наземных животных сделана в следующем фрагменте: “Описание человека, которое охватывает и тех, кто почти подобного ему вида, как павиан, обезьяна и многие другие. — Лев и примыкающие к нему, каковы пантеры, ягуары, тигры, леопарды, рыси, испанские кошки, дикие и домашние кошки и т. д. — Конь и примыкающие к нему, каковы мул, осел и другие подобные, имеющие зубы вверху и внизу. — Бык и примыкающие к нему рогатые животные без верхних зубов, каковы буйвол, олень, лань, косуля, овцы, козы, каменные бараны, мускусные олени, дикие козы, жирафы” (W. An. В, 13, стр. 776) .

Много раз обращался Леонардо к сравнению “конечностей различных животных. “Изобразишь при этом сопоставлении ноги лягушек, которые имеют большое сходство с ногами человека как в костях, так и в своих мышцах, затем исполнишь задние ноги зайца, которые весьма мускулисты я с отчетливыми мускулами потому, что им не мешает жир” (W. An. В, 9 об., стр. 776).

Усматривая сходство, Леонардо иногда не забывал о различиях. “Изобрази здесь стопы медведя и обезьяны и других животных с тем, что они отличаются от стопы человека, и также помести стопы какой-нибудь птицы” (W. An. A, 17, стр. 778). При сравнении верхних конечностей леопарда Леонардо говорил, что когда сухожилие забирает кость ближе к руке (mano), то эта рука поднимает тем больший вес. “И это делает обезьяна, руки у которой сравнительно сильнее, чем у человека” (W. An. В, 9 об., стр. 776).

Очень интересна страница с изображениями конечностей различных животных и следующим текстом: “Изобрази человека на цыпочках, чтобы лучше сравнить его с другими животными. — Изобрази колено человека, согнутое так же, как у лошади. — Чтобы сопоставить кости лошади с костями человека, ты представишь человека на цыпочках, изображая ноги. — О близости, которую имеют сходные черты костей и мышц у животных и человека” (W. An. В, V, 22, стр. 778).

Позднее Леонардо писал: “Здесь я напоминаю тебе, что нужно показать разницу между человеком и конем и точно так же другими животными” (К, 109 об., стр. 776).

Аналогичные требования Леонардо предъявлял к описанию внутренностей. “Опиши разнообразие внутренностей человеческой породы, обезьян и подобных им. Затем их отличия у львиной породы, затем у рогатого скота и, наконец, у птиц, и используй это описание для рассуждения” (W. An. В, 37, стр. 776). Леонардо сделал попытку провести подобные сравнения в другом месте той же рукописи (W. An. В, 14 об., стр. 830—832).

Можно было бы упомянуть еще сравнение различий глаз у “львиной породы” и у человека (W. An. В, 13, стр. 708), или глазных зрачков у различных животных, в частности ночных, сравнение, заключаемое словами: “Произведи анатомирование разнообразных глаз и посмотри, какие мускулы расширяют и сокращают зрачки в глазах животных” (G, 44, стр. 719—720).

Чтобы правильно оценить сравнительно-анатомические заметки Леонардо, следует помнить, что его не столько интересовало сравнение морфологической структуры как таковой, сколько раскрытие общих закономерностей тех или иных функций, и в первую очередь механизма движений. Поучителен в этом отношении следующий отрывок: “После того как будут изображены все части членения человека и других животных, будет представлено, каким образом эти члены правильно действуют, т. е. при вставании лежащего, при ходьбе, беге, прыжке по различным направлениям, при поднимании и несении больших тяжестей, бросании предметов далеко от себя и при плавании. Итак, при каждом действии нужно будет показать, какие члены и мышцы являются причиной указанных актов, а в особенности при взмахивании рук” (W. An. A, 11 об., стр. 846). Практическая направленность такого рода сравнительно-анатомических и вместе с тем сравнительно-функциональных наблюдений с полной наглядностью явствует хотя бы из следующего рассуждения о полете птиц и возможности полета человека:

“Ты скажешь, что сухожилия и мускулы птицы несравненно большей силы, чем сухожилия и мускулы человека... Ответ на это гласит, что такая сила должна давать возможность не только поддерживать крылья, но удваивать и утраивать движение по произволу, убегая от своего преследователя или преследуя свою добычу. Ведь в таких случаях птице приходится удваивать и утраивать свою силу и, кроме того, нести в своих лапах по воздуху груз, равный ее собственному весу. Это видно на примере сокола, несущего утку, и орла, несущего зайца. Он прекрасно показывает, для чего такой избыток силы нужен. Но чтобы держаться самому и балансировать на своих крыльях, подставлять их течению ветров и поворачивать руль соответственно их пути, птице нужна небольшая сила, — достаточно малого движения крыльев, и движения тем более медленного, чем птица больше” (V. U., 16, стр. 597-598).

В области авиации для Леонардо определяющей была аналогия между плаванием и летанием. “Напиши о плавании под водой и получишь летание птицы по воздуху” (С. A., 214d, стр. 510). Но пользование аналогиями не превращалось в игру аналогиями. Сближение тотчас же влекло за собой искание различий. Леонардо спрашивает: конец крыла движется ли точно так, как рука пловца под водой, или в противоположном направлении? (К, 13, стр.512).

Глубоко не прав Олыпки, когда, найдя у Леонардо уподобление поверхности воды чулкам, которые облекают ноги и “обнаруживают скрытое под ними” (А, 59 об.), он наставительно заключал, что такое объяснение “способно, может быть, удовлетворить любознательность ребенка”. Леонардо вовсе не успокаивался на таком образном сравнении — все варианты разнообразных наблюдений и экспериментов, множество заметок должны были во всей конкретности раскрыть, каким же именно образом свойства водной поверхности “обнаруживают скрытое под нею”. Разве не таков смысл рассуждении о подводном камне и о том, как он меняет течение воды на поверхности?

“Если подводный камень на реке выходит наружу и разделяет течение воды, которая за этим камнем вновь соединяется, то промежуток между камнем и соединением воды будет тем местом, где отлагается песок. Но если камень разделяет течение воды только внизу и покрыт текущей водой, то вода, проходящая поверх него, будет падать за ним, вымывать у его подножия яму и переворачивать его. И вода, которая обрушивается на эту низину, кружит в водоворотах между низом и верхом, ибо воссоединение двух вод, разделенных камнем, не дает им сразу продолжать свой путь” (I, 67 об., стр. 370). И разве не тому же посвящено следующее образное описание: “Почему [когда] реке с ровной поверхностью имеется на дне всего один утес, вода после него образует много бугров? Причина заключается в том, что вода, ударяющая об этот утес, падает за ним вниз и образует некоторого рода яму; проникая в эту впадину своим течением, она отскакивает вверх и, вновь падая на дно, опять делает то же, и делает так много раз, наподобие мяча, который бьют о землю и который, раньше чем закончить свое движение, совершает много прыжков, один меньше другого” (А, 60, стр. 370—371).

Уподобление приливу и отливу в старой медико-биологической литературе часто применялось для объяснения движения крови и дыхания. Так поступал и Леонардо. Но в ряде случаев он поступал и наоборот, характеризуя геофизические процессы в терминах биологических. Некоторые авторы склонны были упрекать его за это, выискивая у него именно здесь наиболее фантастические аналогии. Леонардо писал, например: “Тело Земли имеет природу рыбы, дельфина или кита, потому что дышит водою вместо воздуха” (С. А., 203b, стр. 457).

Опять-таки не прав Ольшки, утверждая, что “Леонардо отдается игре мнимых аналогий, сопоставляет движение сердца с движением Земли, сравнивает ток крови с течением вод и удовлетворяется этими эффектными комбинациями. Для него они достаточны, чтобы объяснить закономерность сущего”.⁴² Нельзя забывать, что подобные заявления у Леонардо начинали, а не завершали процесс познания. Декларации “тело Земли = телу дельфина” и т. п. служили исходным пунктом для дальнейшей проверки такой аналогии путем доведения ее до последнего предела конкретности и в случае необходимости — отбрасывания ее. Так, конкретизируя исходный образ, Леонардо производил вычисления, долженствовавшие определить, какова же величина “легкого” Земли. И эти вычисления заставили его, видимо, отказаться от первоначальной аналогии. Размеры “вычисленного” им “легкого Земли” не отвечали величине приливов и отливов, во-первых; и, во-вторых, “Земля не движется так, как Движется грудь”, ибо иначе “получался бы сильнейший, выходящий из Земли ветер во время 6 часов прилива, а другой сильнейший ветер дул бы в продолжении других 6 часов” (С. А., 260 а, стр. 458—459).

Ha том историческом этапе, когда механика приливов, с одной стороны, движение крови и дыхание, с другой, в одинаковой мере были процессами не разгаданными и не расшифрованными, вполне законной была попытка в виде пробы сопоставить те и другие, поискать, нет ли чего-либо общего в закономерностях, управляющих теми и другими. В этом, а не в анимистическом понимании заключалась главная суть. Аналогия была не средством объяснения, а попыткой проложить гипотетический путь от “причины” к “следствию”, подлежавшей дальнейшей проверке на опыте.

Нельзя забывать также, что в некоторых подобных случаях мы имеем дело не с оригинальными мыслями Леонардо, а с выписками из чужих сочинений. Достаточно сравнить приводимый ниже текст Леонардо с текстом сочинения Ристоро д´Ареццо “Строение мира” (1282).

Леонардо писал: “Ничто не родится там, где нет жизни чувствующей, растительной и разумной: перья у птиц вырастают и меняются каждый год, шерсть у животных растет и меняется, за исключением некоторых частей, ежегодно, — так шерсть на львиной гриве, у кошек и т. п.; травы растут на лугах и листья на деревьях и обновляются ежегодно в большом количестве. Потому мы можем сказать, что у Земли есть растительная душа, и что плоть ее — суша, кости — ряды сгромоздившихся скал, из которых слагаются горы; связки — туфы; кровь ее — водные жилы; заключенное в сердце кровяное озеро — Океан; дыхание, приток и отток крови при биении пульса есть то же, что у Земли прилив и отлив моря, а теплота мировой души — огонь, разлитой в земле; местопребыванием же души растительной являются огни, которые по различным местам Земли источаются в минеральные воды, в серные ключи и вулканы, — в Монджибелло в Сицилии и в других многих местах” (Leic., 34, стр. 457-458).

А вот что писал Ристоро д´Ареццо: “И если мы присмотримся к первоначальному возникновению и вдумаемся в него, то внутри Земли мы найдем отвердевшую землю и зародившиеся мягкие камни, которые мало отличаются от земли, и они для Земли то же, что сухожилия у животного. И сделав еще шаг, мы находим зародившиеся камни, более твердые и более отделяющиеся от земли; и они для Земли то, что кости у животного. И мы можем сделать уподобление и сравнить тело животного с телом Земли, и сможем уподобить мясо — земле, мягкие камни — сухожилиям, твердые камни — костям, кровь, которая течет по жилам, — воде, которая течет по телу Земли, и шерсть — растениям”.

Флорентийская Академия опыта (Accademia del Cimento) сделала в середине XVII в. своим девизом слова: “provando e riprovando” — “испытывая и вновь испытывая”. Следуя этому девизу, она поставила своей задачей экспериментальную проверку новых и старых положений, старых вплоть до аристотелевской теории так называемого антиперистасиса. Леонардо следовал в сущности тому же лозунгу, подвергая суду разума и эксперимента положения, которые он встречал в книгах, вроде только что упомянутой книги Ристоро д´Ареццо. Иными словами, Леонардо пользовался аналогиями не столько для того, чтобы доказать (provare) те или иные положения; они были для него чаще всего чем-то, что надлежало проверить и испытать, — по-итальянски и в этом случае придется воспользоваться тем же самым глаголом provare.