ЛИТЕРАТУРHОЕ HАСЛЕДИЕ ЛЕОHАРДО. 5

Обилие средств сравнения у Леонардо поразительно велико, их источники удивительно разнообразны. Так он желает показать, что луна обладает постоянно волнующейся водной поверхностью, отра­жающей солнечный свет сильнее, чем, например, земля с ее сухими составными частями. Вода на луне должна, по его мнению, быть волнующейся, ибо вполне гладкая шаровая поверхность ка­жется темнее, чем поверхность изборожденная. В связи с этим ему приходят в голову два столь же странных, как и неподхо­дящих сравнения, именно, о „позолоченных шарах, стоящих на фронтонах здания", и об освещенных солнцем ягодах ежевики с их, так сказать, многогранными поверхностями [Рихтер, т. II, § 896; Герцфельд, стр. 50.]. Для описания вихря он прибегает к двум следующим друг за другом сравнениям ог­ромной силы и наглядности. Высота и стройный подъем смерча напоминают ему очень высокую колокольню (,,in forma d'altissimo campanile"), а распространяющийся затем вихрь — ветви большой пинии [Там же, § 996.]. Таким же образом небольшие морские волны кажутся ему подобными „разрезанной шишкообразной коре пинии" [Там же, § 875, стр. 145.], а свер­кание их „подобным белым овцам в стаде" [SоImi, Frammenti, стр. 303.]. Многочисленные ана­логично стилизированные сравнения мы встречаем, далее, в опи­саниях метеорологических явлений, которые служат ему в одно и то же время как живописными мотивами, так и основой для научных исследований [Отрывки у Рихтера, т. I, стр. 215 и след.]. Леонардо указывает в одном замечатель­ном фрагменте один из источников, из которых его фантазия черпала импульсы для художественных творений, давая нам в то же время объяснение того способа, каким он находил сравнения, образы и аналогии. На „грязных стенах" он видит изображение ландшафтов с горами, реками, скалами, деревьями, долинами, раз­личными холмами „и еще бесчисленное множество других вещей"; в облаках он открывает живописные композиции; в звуке колокола он слышит имена, приходящие ему при этом в голову [SоImi, Frammenti, стр. 285 и след.]. Таким же образом, т. е. на основании той же психологической иллюзии, смешивающей причины и следствия, он открывает в рассматрива­емых им предметах образы, существующие только в его вооб­ражении или фантазии. Так художническое „saper vedere" (уметь видеть) сбивает часто с пути „saper vedere" исследователя. Мы уже видели и разобрали примеры этого в его механике, и те же самые алогические и аффективные элементы, которые мы нашли в его определениях, повторяются в еще сильнейшей степени в его описаниях. Но так как в механике дело идет об абстрактных вещах, то фантазия Леонардо находит себе пищу не столько в царстве действительности, сколько в царстве видений. Так, например, он описывает силу как „дочь материального и духовного „движения и мать тяжести" [Ms. E, fol. 22 r. В этих поисках отношений родства Леонардо бессозна­тельно следует направлению мысли средневековых мыслителей. Искусство для него дочь божья, а люди, занимающиеся им правнуки божьи (Sоlmi, Frammenti, стр. 237; Herzfeld, стр. 133); точно так жe для Данте искусство, как отображение природы, есть божья племянница (Inf., 11, 105).] и пользуется массой различных образов для установления отношений между силой и действием, между тя­жестью и движением, а также и других статических и динамиче­ских понятий [Силу, движение и удар, порождающие насилие, он называет однажды ,,passioni" т. e. страстями (Ms.A, fol. 35 r.). См. замечания об определениях у Леонардо выше в соответствующем параграфе.]. Те же самые образы, которыми он пользуется для описания взаимодействий между силой и движением, служат ему каждый раз для живописного и символического изображения скры­той и абстрактной стороны этих наук [Рихтер, т. II, стр. 859. Среди многочисленных приводимых Леонардо сравне­ний мы отметим следующие: „Когда любовник пришел к своей возлюбленной, то он покоится у нее", когда тяжесть уселась, то она покоится на (соответственном) месте". Дюгем разобрал некоторые из этих образов и объяснил их влиянием идей, по­черпнутых Леонардо из метафизических теорий динамики Николая Кузанского. См. Etudes, II, стр. 222 и след.].

Эти визионерство и антропоморфизм могут доставить удовлетво­рение Леонардо, но они ведут его, скорее, в направлении мифа, чем науки. Не такие абстракции могли возродить науку и освободить ее от грубой эмпирии и обманчивой видимости явлений, ибо они представляют литературу, — ту литературу, которую Галилей после продолжительной борьбы изгнал из области экспериментальных наук, а под конец также косвенным образом и наук описательных. Своими аналогиями Леонардо составил скорее иллюстрированную книгу, чем создал основу для научного мышления. Все они коренятся в его художественной впечатлительности и владеют, поэтому, цели­ком его мышлением и исследованием. Это объясняет нам теперь, почему, например, он принимал и особенно охотно разрабатывал те теории средневековой механики, которым впоследствии пред­стояло столь плодотворное развитие. Если Леонардо в последние годы своей жизни стал применять установленные школой Иордана Неморария принципы потенциального рычага почти ко всем про­стым машинам, то потому, что он находился под влиянием своего всегдашнего метода аналогии. Но этот крайне редкий случай ло­гической аналогии не характерен для духа и для способа исследования Леонардо он представляет исключение, которым он поэтому и не сумел воспользоваться. К тому же эта замечательная анало­гия была плодом не художественной восприимчивости, а практи­чески-экономического чутья ученого техника, который повсюду почти инстинктивно пользуется с успехом аналогическим методом. Мы привели здесь этот случай потому, что только проблема опи­сания у Леонардо дала нам возможность правильно понять его. Эта проблема раскроет нам еще другие тайны души Леонардо. Если художественная восприимчивость Леонардо толкает его в случае предпринятого с научной целью описания фактов и явлений природы на путь образования мифов вместо образования понятий, то этическая чувствительность приводит его во многих случаях к моральным размышлениям, к тем монологам, обращениям и вос­клицаниям, которые вырываются внезапно, как будто без всякой связи, посреди изложения им результатов своего научного иссле­дования. В анатомии он обрывает вдруг описание трупа, чтобы призвать людей к почитанию жизни и чтобы осудить убийство [Этот пример и многочисленные аналогичные другие содержатся в листах ,,Аnаtomia". См. также Рихтер, т. II, § 798.]. Описав в анатомии же органы речи, он доказывает затем про­странным образом невозможность языка духов, чтобы под конец едко и гневно осудить духовидение и колдовство [Рихтер, т. II, § 210—1215, Sоlmi, Frammenti, стр. 189—197. Аналогичные фрагменты см. в рукописи В, fol. 4v.,Cod. Atl., fol. 187 v.]; он предостере­гает читателя своей анатомии против врачей [Рихтер, т. II, § 797.]; под влиянием од­ного особенного явления в человеческом организме он устремляется мыслью к богу, „который продает все блага ценою тяжкого труда" [Там же, §1132.]; под влиянием другого такого явления он обращается мысленно к „грубым выродившимся людям, не заслуживающим столь прекрасной вещи, как их тело" [Там же, § 1178.]; чем более он приближается благодаря своим анатомическим занятиям к познанию тела, тем возбужденнее ста­новится его речь против лжемудрецов, воображающих, что они могут постигнуть дух божий, не рассмотрев предварительно более близких чудес [Рихтер, т. II, § 1220.], но его проклятия обрушиваются здесь также на настоящих мудрецов, на мыслителей, мистиков и философов. Мы не можем здесь привести и рассмотреть в отдельности все бесчисленные максимы и размышления Леонардо уже по одному тому, что для нас имеют ценность лишь те из них, источником которых является его исследовательская деятельность. Они повсюду тесно связаны с его описаниями и рассуждениями, появляясь иногда даже в конце математических выкладок. Даже отрывки по меха­нике у Леонардо изобилуют моральными размышлениями. Чтобы охарактеризовать отношение между ударом и движением тела, он один раз дает объективную формулировку (А, fol. 60 v.), другой раз — аффективную с восторженным призывом к божьей справед­ливости [Мы приведем здесь в переводе целиком этот характерный отрывок: „Предло­жение: Каждое сферическое тело, имеющее плотную и не мягкую поверхность, приведенное в движение одинаковой силой, производят столько же движений при прыжках, вызванных твердой и гладкой почвой, сколько при свободном полете через воздух". (Доказательство): “Как достойна удивления твоя справедливость", о первый двигатель!* Ты не захотел отказать никакой силе в порядке и свойствах ее необходимых следствий. Поэтому, если какая-нибудь сила должна подвинуть побежденный ею предмет на сто локтей и если последний встречает при своем движении препятствие, то ты распорядился, чтобы сила толчка породила новое движение, которое путем различных прыжков достигает всей суммы должного ему пути. И если ты намеришь затем путь, проделанный сказанными прыжками, то ты найдешь его такой длины, каким бы он был, если бы одинаковый предмет дви­гался с той же силой свободно через воздух". (Рукопись A, fol. 24 г., М.НегzfeId, стр.22). Этим Леонардо хочет сказать, что приведенное в движение тело движется при меньшем сопротивлении дальше, но он думает, что тело хочет совершить соответствующую импульсу длину пути (см. об этом Mach, Mechanik, стр.118), Леонардо не поднялся до тесно связанной с этим абстракции, т. е. до понятия о постоянном движении при отсутствии сопротивления, так что он не сумел прийти к формулировке закона сохранения силы. Предчувствие этого закона он выражает в мистической форме, характерной для его динамики. Оно „в стиле" его опреде­ления силы. См. стр. 223 и след. *“Primo mobile", к которому обращается Леонардо, это высшая из небесных сфер по птолемеевски-схоластически-теологической космография. Он получает свое движение от эмпирея и передает его другим небесным сферам. Фома Аквинский говорит об этом (Summa, P. I, quaest. LXVI, Art. 3): „Coelum empyreum habet influentiam super corpora quae rnoventur, licet ipsum non moveatur; et propter hoc potest dici quod influit in primum coelum quod movetur". („Небо эмпирея оказывает влияние на движущиеся тела, но само не движется, и вследствие этого можно ска­зать, что оно влияет на первое небо, которое движется"). Передача движения согласно Фоме происходит не механическим путем, а благодаря присущей эмпирею „virtutem continendi et causandi" (силе сдержания и причинения), т. е. благодаря божественной силе, проявляющейся в эмпирее. Так как эмпирей есть местопребы­вание бога, то обращение Леонардо направлено к богу, как к первой причине движения. Поэтому Леонардо и говорит „primo motore". Данте (Paradiso, XXX, v. 107) называет первое небо „primo mobile", получающим от эмпирея жизнь и силу („vivere e potenza").]. Передача движения от одного тела нескольким равным, расположенным по прямой линии телам, является для него симво­лом человеческой жизни и человеческих занятий [Рихтер, т. II, § 1166.]; он дает набросок новой формы часов и увещевает людей хорошо пользоваться своими „несчастными днями" [Sоlmi, Frammenti, стр.204]; астрономические размышления о солнце заканчиваются вдохновенным и возвышенным гимном его великоле­пию и могуществу [Рихтер, т. II, § 872 и след.]; геологические исследования влекут за собой глубоко прочувствованные слова о бренности всего человече­ского [См. стр.185, прим.2.]; описания и выкладки в области перспективы служат пово­дом для экзальтированных прославлений то глаза, то математики, то живописи, и во всех этих гимнах лирический порыв побеждает упорное прилежание исследователя я добросовестность автора опи­сания [С этими фрагментами знакомит нас особенно „Книга, о живописи".]. Это чередование научных фактов и лирически-моральных вставок, создающих у наивных людей впечатление, будто Лео­нардо был столь же великим философом, как и живописцем, особенно ярко и резко выражено в „Codice Atlantico" [Cod. Atl. содержит богатейшие залежи леонардовскик максим и размыш­лений, однако, не всегда можно установить, являются ли они результатом личных переживаний, заимствованы ли они из книг, или же вызваны размышлениями на­учного характера.].

Другой характер носят, но столь же роковыми для углубленного изучения теории и фактов оказываются наряду с моральными пра­вилами, устанавливаемые Леонардо практические правила. Столь характерная для практического духа забота о „пользе" (i giovamenti), в которой он сознается так часто, нередко побуждает его искать при научном исследовании немедленного же практиче­ского применения его; благодаря этому его заметки, в особенности по механике, часто преждевременно прерываются указаниями на­счет технического использования их или же отклоняются в сто­рону практических вопросов. Фрагменты по оптике, перспективе, анатомии, ботанике и метеорологии чередуются с правилами и ука­заниями для живописцев, а различные фрагменты другого содер­жания содержат всяческие напоминания самому себе и советы дру­гим исследователям о дальнейших исследованиях в качестве поуче­ния [Примеры этого бесчисленны. Достаточно взглянуть на любую страницу его рукописей, чтобы натолкнуться на один или несколько таких примеров. Они по­казывают нам, между прочим, какие проекты питал Леонардо и как они обыкно­венно возникали в его голове. Ряд таких примеров см. у Рихтера (любая глава) и у Сольми, особенно стр. 86—184. Однако сборников изречений недостаточно, чтобы составить себе полное представление о постоянных отклонениях Леонардо от научных исследований в сторону практических и педагогических вопросов.]. В результате этого Леонардо всегда находит повод откло­ниться от научной объективности, чтобы следовать за соблазнами прекрасного, доброго и полезного, а не идти по полному самоотре­чения пути истины. Благодаря этому описание фактов и явлений природы всегда ограничивается только какой-нибудь краткой за­меткой или указанием, допускающим как логическое развитие, так и развитие в сторону эмоций и поучений. Мы уже достаточно ви­дели, в какую сторону склоняется Леонардо.