ЛИТЕРАТУРHОЕ HАСЛЕДИЕ ЛЕОHАРДО. 1

То, над чем размышлял, что читал, наблюдал и придумал Лео­ардо за больше чем 40 лет, нашло себе выражение в заметках и рисунках его рукописей. Внешняя и внутренняя связь между обеими формами изложения — тесная и постоянная, и в то же время она является прямым свидетельством того союза науки и искусства, к которому стремился Леонардо из познавательных целей. Но обе в то же время представляют выражение интеллектуального самоограничения его духа в пользу свободы художественной интуиции и субъективности понимания и передачи наблюдаемого, поскольку результаты наблюдения выражены в рисунках, а размышлений — в афоризмах. Ведь афоризм представляет в науке то, чем в поэзии является эпиграмма. И подобно тому как в поэзии эпиграмматиче­ская форма не всегда ограничивается краткой и остро отточенной мыслью, но способна к некоторому, заключенному в определенные границы развитию — как, например, в форме сонета и стансов, — так и афоризм может быть не только кратким остроумным изре­чением, но содержать так же — как у Монтеня, Паскаля, Шамфора и других мастеров этого вида литературы — заключенные в стро­гих рамках размышления, доказательства и примеры и становиться благодаря этому „опытом" (essai). Но афоризм в науке есть лирика подобно тому, как эпиграмма может быть в поэзии моралью. Поэтому собрание афоризмов мы также мало причислим к научным трудам, как собрание эпиграмм — к философским трудам. Но, во всяком случае, и то и другое может обладать соответственно науч­ным или философским значением и содержанием. Так, мы найдем нечто от Монтеня у Декарта, нечто от Паскаля у Лейбница, нечто от Лихтенберга у Канта, и точно так же встретим некоторые из­речения Леонардо в трудах Галилея; но было бы ошибочным искать непосредственной внутренней связи между образом мысли первых и вторых и устанавливать какие-нибудь существенные заимствова­ния одних у других. Связь между ними, разумеется, существует, но она чисто внешнего характера. В трудах авторов афоризмов мы можем видеть симптом пробуждения философских интересов у со­временного им общества, мы можем видеть в них даже предшест­вующую научным исследованиям подготовку умов для лучшего по­нимания философов, подобно тому как в фрагментах Леонардо мы усмотрели симптом пробуждения научных интересов, подгото­вивших почву для великих революционных открытий следующего столетия. У Леонардо, как и у названных позднейших авторов, афористическая форма изложения представляет непосредственнейшее выражение его деятельности как мыслителя и исследователя, так как у него и у всех авторов афоризмов она вытекает из острого анализа людей и фактов природы, всегда строго огра­ничивающегося отдельными объектами и явлениями. Подобно тому, как у Монтеня скептицизм и агностицизм благоприятствовали его несистематическому, светски-практическому мышлению и опреде­лили форму его „Essais", так у Леонардо они определили его от­вращение ко всякой методической конструкции и его любовь к афористической форме. Но убедительность афористического сужде­ния зависит, прежде всего, от четкости контуров, которые уже одни определяют изолирование наблюдаемого явления, а затем от стро­гости и точности выражения, элементы которого без всяких пауз и отклонений в сторону должны устремляться к цели. Художест­венные и искусственные средства, к которым прибегают авторы афоризмов, чтобы добиться этой отточенности выражения, дейст­вуют так сильно, что они могут придать какому-нибудь случайному или несущественному явлению видимость всеобщей истины. По­этому все парадоксальное производит свое непосредственное дей­ствие только в афористической форме. Отсюда следует необходи­мость рассматривать всегда афоризм в той обособленности, в которой он возник, а значит, и дальнейшая необходимость систе­матизировать афоризмы по заголовкам, а не по категориям. Связь между ними всегда внешняя. Каждый из них надо рассматривать, как ослепительную „блестку мысли", внезапно возникающую и оставляющую скорее след своего собственного блеска, чем впечатление от освещенного ею предмета. Во всяком случае, афоризм подобно лирическому стихотворению пишется по случаю чего-нибудь.

Что касается Леонардо, то мы дали достаточно доказательств того, что подавляющее большинство его исследований определялось случаем, доставлявшим ему соответствующий материал. Если он наблюдает, то он высказывает свое суждение возможно кратким и сжатым образом; если он читает, то поступает таким же образом с наблюдениями и идеями других авторов [В соответствии с этим Леонардо принадлежит подобно Блезу Паскалю к наив­ным, а не сознательным авторам афоризмов. Их заметки представляют результат наблюдений и чтения и должны были послужить материалом для цельного труда]. При этом различие между существенным и несущественным определяется не направлением исследования или научными принципами, а интересами дан­ного момента. Поэтому фрагменты его получают свойственную афоризму форму и характер импровизации, но в отличие от того, что наблюдается у авторов афоризмов вообще, не при помощи сознательно применяемых для этой цели средств, а лишь под дав­лением обстановки данного момента. Таким образом, импровиза­ция является у Леонардо естественным процессом, внешним признаком которого является, прежде всего, его правописание. Даже в цитатах, заимствованных из чужих трудов, Леонардо пользуется не тогдашней итальянской орфографией, все более следующей этимологическому словообразованию, а создает себе непроизвольно правописание, которое соответствует тогдашней — а отчасти и тепе­решней — флорентийской фонетике и которое он сохраняет до глубокой старости. Гуманистическое буквоедство было ему совершенно чуждо, так что его проза передает с фонографической точностью народную лексику и произношение. Леонардо остается верен этой особенности не только в беглых заметках своих рукописей, но и в наиболее подготовленных и продуманных частях своих трудов, как, например, в, так сказать, готовых для печати главах своего „Trattato della Pittura" [См. также „Бестиарий" Леонардо, занимающий значительную часть рукописи I. Собрание старых басен о животных, которые Леонардо передает по Плинию, Брунетто Латвии и по народной книге “Fiore di virtu", написано очень аккуратно, так что в этой рукописи мы имеем перед собой, несомненно окончательную редакцию.]. Даже когда Леонардо вынужден включить в свою прозу ученые выражения в качестве „termini technici”, он не отступает от своей привычки, и мы встречаем латинизмы и гре­цизмы, написанные по тогдашнему произношению, а не согласно этимологии [Об ученом и техническом словаре Леонардо см. Моранди, цит. соч.]. Благодаря этим особенностям Леонардо оказывается в явном противоречии с литературой своего времени. Они-то и делают для нас его прозу уже с внешней стороны столь живой, непосредственной и столь мало рассудочной и показывают нам, что даже прочитанному, переведенному и цитированному им он при­давал своей личностью новое выражение [Это показал уже наглядным образом Моранди для множества слов и выра­жений, цит. соч., стр. 45 и след. с указаниями источников.]. Он никогда не списывает и не приспособляет чужих выражений к обычному способу выра­жения, он избегает этимологической игры схоластиков и гумани­стов и берет даже самостоятельные слова чужих и мертвых язы­ков в соответствии с их духом [См. Моранди, цит. соч., стр. 45 и след., стр. 49, 72 и след., стр. 110.]. Поэтому он избегает в случае технических выражений пользоваться латинскими обозначениями, заменяя их всегда общеупотребительными в его время названиями. В этом отношении он отличается даже от авторов по вопросам техники и от переводчиков Витрувия и Плиния своего времени, которые из педантизма и невежества пользовались обыкновенно непонятной латинской терминологией [Об этом явлении мы уже говорили довольно часто и подробно раньше. Касаясь писателей по вопросам техники до Леонардо, мы указали, что они либо избегают совершенно технических терминов народного языка и обычного словоупотребления, пользуясь соответствующими, но большей частью плохо понятыми и непонятными латинскими терминами, либо же пишут рядом латинские и народные термины. В этом случае оба названия соединены между собой каким-нибудь союзом (о, ovvero). Это относится в особенности к Альберти, Филарете, Мартини и Пачиоли. Пере­водчики Витрувия, Плиния и Вальтурия ограничиваются передачей в более или менее измененном виде латинского термина. Разумеется, я Леонардо обращается довольно часто к латинским словам, но только в крайнем случае, или в силу каких-нибудь особых отображений. Он пытается в ограниченной мере создать соб­ственную терминологию. Как, например, слово „pelago" имеет у него другой смысл, чем слово “mare" (см. рукопись F, fol. 6 v. и прим. 1; рукопись I, fol. 72 v. и Рих­тер, т. II, стр. 181, § 932), „pondo" — другой смысл, чем „peso" (первое употреб­ляется в общем я образном смысле, второе — в физическом смысле), „assis" — другой смысл, чем „asse" (см. выше, стр. 53).]. У Леонардо все дышит жизнью и искренностью. Читая его рукописи, мы слышим, как он говорит и спорит, и известное описание Вазари становится при этом совершенно наглядным и заслуживающим доверия [Vita di Leonardo]. Аналогичным образом и все другие выражения и знаки мгновенной им­провизации приспособляются к афористической форме его прозы, которая, как мы видели, создалась под влиянием одинаковых внут­ренних и внешних условий. Если критический анализ стиля в соот­ветствии со всем предыдущим может вскрыть и вскроет самые интимные движения его духа, то вторая бросающаяся в глаза особенность его рукописей требует исследования связи внешней формы его прозы с его рисунками.

Афористическая форма стремится, прежде всего, к резюмирова­нию максимума характерных черт какого-нибудь предмета или про­цесса на минимальном пространстве. Фрагменты Леонардо вполне отвечают этим требованиям, даже когда они представляют лишь извлечения из чужих трудов. К какому бы предмету они не отно­сились, мы можем всегда их рассматривать как „формулы", соот­ветствующие указанному экономическому свойству афоризма. Но они — формулы в стенографическом, а не в научном смысле слова. Если не придерживаться строго этого различия, то рискуешь вло­жить в фрагменты Леонардо смысл, которого они не имеют и придать им значение, которое было чуждо самому Леонардо. Иде­алом математика, физика, химика и, вообще, всякого современного естествоиспытателя является, несомненно, сведение своей науки к замкнутому ряду формул, т. е. выражений, которые могут с мини­мумом условных знаков и слов передать максимум фактов, для того чтобы посвященный в эту символику мог с первого же взгляда понять значение символов и их связь с непосредственно предшест­вующими и следующими за ними знаками. Это — внешний признак того синтезирующего упрощения, к которому стремится естество­знание. Согласно сказанному нами и согласно данным истории естествознания, было бы нелепо искать в рукописях Леонардо хотя бы только намека на эту совершенно современную тенденцию, на­чатки которой, правда, встречаются уже у Галилея и особенно у Ньютона: Действительно, если мы представим себе рассмотренный выше метод научного изложения, придуманный Леонардо, то уви­дим, что его стремление расчленить теорию и действительность диаметрально противоположно целям и характеру научного изло­жения. Фрагменты представляют только сжатое предварительное фиксирование собственных и чужих взглядов и наблюдений, за­метки для памяти, своего рода программу. Рисунки, если они не преследуют чисто художественных целей, имеют то же значение и ту же функцию и заменяют в чертежах по геометрии и ме­ханике, как и в точных анатомических снимках, словесное изло­жение. Подобно тому, как афоризм не может заменить определения, так и рисунок не может заменить описание. В математике, как и в механике, разрабатываемой по математическому способу, рисунок содержит сформулированную и решенную теорему, после того как построение рисунка привело шаг за шагом к решению и доказательству этой теоремы. Одиноко стоящая геометрическая фигура не имеет ни смысла, ни значения, потому что геометрия охотнее отказывается от наглядного представления, чем от силлогизма. Но геометрические попытки Леонардо носят чисто конструктивный характер, и так как он при этом опирается на наглядное представление, то они не только лишены ценности с математической точки зрения, но и сплошь все неверны [Утверждение, будто Леонардо был крупным математиком, представляет легенду, возникшую благодаря афористическому прославлению математики, а не положи­тельным заслугам художника в этой области. „Изучение опубликованных до сих пор тетрадей не рисует нам Леонардо как крупного математика. Оно показывает, что он, будучи человеком практических приложений, и в геометрии главным обра­зом интересовался тем, насколько ею можно воспользоваться для целей художника". Саntоr, Vorlesungen, т.II, 2-е изд., стр.295, где приводится также доказа­тельство этого правильного утверждения.]. В его исследованиях по физике, в особенности по механике и оптике, мы встречаем всегда наряду с многочисленными и аккуратно сделанными рисунками почти одни лишь числовые доказательства и краткий, поясняющий фигуру текст. Механика Леонардо состоит из ряда рисунков простых и сложных машин, иногда соединенных с соответственными геометрико-схематическими упрощениями, так что при краткости пояснительного (не разъясняющего) текста мы вынуждены обратиться к фигуре, чтобы узнать мнение Леонардо [Дюгем, который первый исследовал со знанием дела работы Леонардо по меха­нике, был в большинстве случаев вынужден выяснять себе взгляды Леонардо на основании его рисунков, так как текста либо вовсе не было, либо же он состоял только из немногих пояснительных к фигуре знаков я слов. Только в самых редких случаях и эти средства позволяют нам правильно истолковать фигуру, иллюстрирующую, но не излагающую однозначным образом постановку задачи и решение ее. Особенно характерный случай см. Дюгем, Etudes, т. II,. стр. 220 и след., а также цитированные уже места из Origines. Из сказанного понятно, по­чему исследователи Леонардо придавали „bona fide" его заметкам смысл, которого они не имели и не могли иметь.]. Она служила ему самому тоже для фиксирования мысли, и мы видим, что он пользуется всем своим искусством рисовальщика и мастера перспективы для наглядности фигуры, присоединяя к ней словесный текст лишь в качестве комментария. Таким путем он во всех случаях давал интуитивное доказательство какого-нибудь положения, и необходимость опираться на него затрудняет задачу понять настоящее мнение Леонардо и правильно истолковать фигуру на основании кратких заметок к ней. Но с тех пор как Пьер Дюгем вскрыл источники воззрений и исследований Леонардо по механике, мы лучше понимаем интуитивный и аналитический характер его заметок. Для доказательства ему достаточно числового примера, для наглядного и удобного синтеза фактов, связанных с каким-нибудь предметом, процессом и теорией, достаточно рисунка и геометрического чертежа. Последние имеют тот же самый экономический характер, что и афоризмы, встречаясь там, где не требуется словесного положения, и функция их та же самая, поскольку Леонардо и здесь хочет резюмировать максимум признаков на минимальном пространстве. Мы констатируем, что изобразительно-художнический материал преобладает и в его заметках по механике, оптике и геометрии.

После этого не может показаться странным, что в его исследованиях в области биологически-описательных наук рисунки занимают больше места и представляют больше интереса, чем текст. Но в этом случае Леонардо не приходилось считаться с какими-нибудь предшествующими работами, и одни только предметы наблюдения указывали ему направление исследования. В его анатомических листах мы встречаем одно методологическое замечание, с помощью которого он пытается установить связь между рисунком и текстом, между графическим изображением и объяснением. Он говорит: „Если ты намерен описать с помощью слов человеческое тело со всеми его членами, то выбей себе это из головы, ибо, чем подробнее ты будешь описывать, тем больше ты запутаешь читателя; следовательно, необходимо срисовывать и описывать". Из этих слов мы видим, что Леонардо не имел еще точного представления о значении и цели научного описания. И здесь отношение между рисунком и описанием определяется чисто практическими потребностями в уже разъясненном нами смысле этих слов. По мнению Леонардо, простота рисунка противостоит сложности описания. Таким образом, он рассматривает первый как передачу видимого, а последнее только как передачу невидимого или трудно доступного, т. е. как суррогат не всегда выполнимого рисунка. Поэтому мы не должны изречению Леонардо, что в биологически-описательных науках нужно „срисовывать и описывать", придавать смысл слов представлять и объяснять, ибо эти вполне современные слова были ему неизвестны. Рисунок и слово преследуют у него одну и ту же цель — наглядность. Его заметки по анатомии и ботанике постоянно подтверждают эту точку зрения, ибо наряду с многочисленными, удивительно точными и наглядными рисунками мы имеем здесь только скудный текст, большей частью лишь косвенно связанный с ними. Только наглядное представление, только интуиция удовлетворяла его научные интересы и что к причинности он подходил с чисто прагматически-телеологической точки зрения. Поэтому даже при исследованиях, относящихся к вопросу о причинах и следствиях, он может не выходить из области фактов и видимости. Следовательно, научное описание излишне, а упрощение и схематизация являются только практической необходимостью, ибо физиологические связи обнаруживаются уже в процессе срисовывания и не нуждаются в дальнейших разъяснениях. Таким образом, слово со своей дополняющей функцией появляется только тогда, когда рисунок отказывается служить. В соответствии с этим надо принять, что анатомия и ботаника Леонардо с внешней стороны отличались бы от аналогичных трудов Везалия и Цезальпина преобладанием рисунков над объясняющим текстом и что разницу воззрений и методов между этими исследователями можно было бы узнать с первого взгляда. Рукописи Леонардо показывают, что слово служило ему только в качестве комментария или для выражения эмоций, внезапных мыслей, кратких заметок и воспоминаний, полезных указаний и т.д., т.е. для фиксирования алогических, субъективных, психологических и практических побочных явлении, которых никогда нельзя передать рисунком [Это особенно ясно обнаружится в следующем параграфе.].