Несмотря на свою претензию быть "возрождением античной культуры", эпоха Леонардо во многом оказалась оппонентом античности, чему в записных книжках Леонардо можно найти немало подтверждений. Например, в "Трактате о живописи" он осуждает легкомысленного древнего философа, лишившего себя зрения: "Если ты скажешь, что зрение мешает сосредоточенному и тонкому духовному познанию, которое открывает доступ к наукам божественным, и что такая помеха привела одного философа к тому, что он лишил себя зрения, на это следует ответ, что глаз, как повелитель чувств, выполняет свой долг, когда создает помеху для путаных и лживых рассуждений - науками их назвать нельзя, - в которых споры всегда ведутся с великим криком и размахиванием рук... И если такой философ вырвал себе глаза, чтобы избавиться от помехи в своих рассуждениях, то прими во внимание, что такой поступок был подстать его мозгу и его рассуждению, ибо все это было безумием. Разве не мог он зажмурить глаза, когда впадал в такое неистовство, и держать их зажмуренными до тех пор, пока неистовство не истощится само собой? Но безумным был человек, безумным было рассуждение, и величайшей глупостью было вырывать себе глаза"(1).

    В этом фрагменте Леонардо выступает в роли оппонента одному из самых важных течений в истории античной мысли, имевшему своим итогом создание теоретической науки. В столь красочно сформулированном неприятии этой точки зрения великим Леонардо отразилась не только эстетическая сторона вопроса. В самом деле, для него зрение было источником высшего эстетического наслаждения, о чем он сам не раз говорил в том же "Трактате о живописи". Интуиция научной теории у него значительно отличалась от интуиции его античных предшественников, оказавшихся гораздо ближе к нам, чем Леонардо. Такое расхождение послужило источником вопросов многих исследователей его творчества о присутствии концепции теории в его мировоззрении хотя бы в скрытом виде. Теоретическая концепция у Леонардо, безусловно, была, но она очень непривычна для современного ума. Обратимся сначала к тому, как возникает идея теоретического знания у античных философов.

   

    Легенду о выкалывании себе глаз приписывают двум древнегреческим философам весьма различных направлений: Гераклиту и Демокриту. В обоих случаях причиной столь экстравагантного поступка послужил разлад этих философов с действительностью, который они пытались преодолеть, лишая себя иллюзий. И если в случае Демокрита источником этих иллюзий якобы были женщины, красоты которых он не принимал и не переносил, почитая за существ низших и порочных (2), то Гераклит хотел избавиться от любого зрительного образа. Никакого серьезного исторического подкрепления у этой легенды нет, и, вероятнее всего, она раздвоилась на двух философов из-за созвучия имен Гераклит-Демокрит. Но в самом своем существе эта легенда тесно связана с учением Парменида, отчасти предвосхищаемым Гераклитом и лежащим в основе демокритовского атомизма. Именно у Парменида возникает непримиримая и жесткая оппозиция видимого и невидимого как иллюзий и истины (3).

    Свое учение Парменид изложил в небольшой поэме о двух путях, дошедшей до нас в виде разрозненных фрагментов. Смысл этих фрагментов и так путан, а неуверенность в порядке их чередования делает поэму тем более неясной. Но она уже давно привлекает к себе внимание исследователей, во-первых, тем, что в ней впервые в греческой философии ясно выражена мысль о неистинности видимого, а во-вторых, очевидным влиянием Парменидовых идей на последующих философов, прежде всего на Платона и Аристотеля. В реконструированном виде поэма состоит из вступления и двух частей. Первая называется "Путь истины", а вторая - "Путь иллюзии". Автору является богиня, которая открывает ему, как устроен мир. В первой части она рассказывает, как он устроен на самом деле, а во второй зачем-то обращается к "ошибочным мнениям смертных". Истина состоит в том, что мир неизменен, вечен и сферичен. Изменения - это иллюзии, они людям только кажутся, рождаясь в неверном и обманчивом сознании. Карл Поппер в своей последней книге делает ряд заключений относительно того, как идеи Парменида оказались связаны со всем последующим развитием рационализма и реализма.

    В истории науки известен аргумент о специфике XVII в., заключающийся в том, что если взять любую идею современной, точнее, классической науки, то у нее можно найти предшественницу, а у той - свою предшественницу. Такую цепочку можно непрерывным образом дотянуть до XVII в., а дальше, как правило, непрерывность теряется. Некоторые специальные усилия, приложенные в прошлом веке, прежде всего философом и историком Пьером Дюэмом и его последователями, позволили продолжить многие из них в средние века. Но лишь несколько фундаментальных идей "дотягиваются" и до античности, хотя в основном это все-таки поздняя античность - имеются в виду ученые эллинистического периода, такие, как Архимед, Герон, Птолемей и Евклид. Для ученых раннего нового времени уже Аристотель выступает преимущественно как оппонент. Принцип инерции рождается из опровержения (фальсификации, пользуясь терминологией Поппера) артистотелевского принципа "Quidquid movetur ab alio movetur", бесконечная Вселенная как антитеза сферического космоса, абсолютное (пустое) пространство (вакуум) - из принципа horror vacui. О том, что, по Аристотелю, природа бесконечна во времени, уже все давно забыли, поскольку к началу нового времени аристотелизм настолько слился с томизмом, а стало быть и с идеей творения, что порознь их никто уже и не воспринимал. Однако идея сохраняющейся величины (инварианта) "протягивается" до Парменида, выступившего с ответом - причем отрицательным - на тотальное соединение противоположностей и обожествление изменения Гераклитом.

    Изменения, приписываемые сознанием миру, происходят в действительности только в мнениях смертных, утверждает Парменид. За этим иллюзорным миром, данным нам в ощущениях, но не существующим в реальности, скрывается по-настоящему реальный мир, не подверженный никаким изменениям. Инварианты образуют его простейшие объекты, и поэтому поиск инвариантов - энергии, массы, импульса - задача любого научного исследования. Эти инварианты связаны между собой столь же неизменными законами, вообще-то нам неизвестными, но о которых мы можем получать представление посредством теорий. Теории, как и всякое мнение людей, с необходимостью ошибочны и изменчивы, но только посредством их неверный человеческий рассудок может приблизиться к постижению той цельной и неподвижной реальности, которая слагается из инвариантов.

    Карл Поппер напрямую связывает "истинный мир" Парменида с атомами Демокрита. Если Гераклитово отождествление противоположностей является следствием единственности мира и его изменчивости и если принять Парменидову оппозицию Гераклиту как отказ от изменчивости, то Демокрит предпочитает оппонировать Пармениду, отказываясь от единственности. Каждый Парменидов неизменный мир, или "бытие" (именно таким термином пользуется сам Демокрит, а также иногда его синонимом - "идея"), - это всего лишь один атом, множество которых в своей совокупности движутся в "небытии", т.е. в пустоте, из этого и рождается изменчивость мира. Однако каждый атом, будучи неизменным и сферичным, остается, как и реальный мир Парменида, недоступным для ощущений. Так что и для Гераклита, и для Демокрита ощущения вообще и зрение в частности были не нужны для познания реальности. Более того, они такому познанию скорее мешали - в этом они, наверное, могли бы согласиться с Парменидом, занявшим в каком-то смысле промежуточную позицию между ними и создавшим общий базис для развития теоретического мышления на последующие два с половиной тысячелетия.

   

    Характеризуя себя как иото sanza lettere, Леонардо явно намекает на то, что об учениях древних ему известно лишь понаслышке. Даже имени того безумца, который вырвал себе глаза, чтобы зрение не мешало созерцать истину, он-де не запомнил. Жадно всматриваясь в красоту природы, Леонардо не желает открывать глаза на те противоречия, которые представали перед мысленным взором древних мыслителей, заставляя их усомниться в реальности мира явлений.

    Глаз и зрение у Леонардо объемлют и определяют весь механизм познания. Он пишет: "Разве ты не видишь, что глаз охватывает красоту всего мира? Он является начальником астрономии, он создает космографию, именно он дает советы всем человеческим искусствам и исправляет их. Он движет человека в различные части мира, он - государь математических наук, его науки - достовернейшие. Глаз измерил высоту и величину светил, он открыл стихии и их расположение. Он дал возможность прорицать грядущее по течению светил, он породил архитектуру, перспективу и божественную живопись. О превосходнейшая из всех вещей, созданных богом! Какие хвалы могут выразить твое благородство? Какие народы, какие языки способны вполне описать твои подлинные действия?.. Труды, которые глаз приписывает рукам, - бесчисленны" (4).

    Совершенно очевидно, что в своей поэтизации зрения и глаза Леонардо действует скорее как художник, а не как мыслитель. Но это только на первый взгляд. В видимых образах для него - и источник теории. Зрение оказывается теоретизированием самим по себе. Иначе говоря, глаз, накапливая виденное, упорядочивает и оформляет его. По Зубову: «Слова "глаз" и "живопись" были у него почти равнозначными» (5). И еще: «Картиной художника, а не аморфной массой чувственных дат, - вот чем было для Леонардо прославляемое им "зрение"» (6). Для анализа этого нового и своеобразного типа теоретизирования Леонид Баткин в блистательном труде, посвященном Леонардо, выделяет характерную черту ренессансного мировоззрения, определяемую им термином varieta, разнообразие (7). Однако истинным идеологом varieta он представляет не Леонардо, а другого не менее яркого представителя эпохи, хотя и безусловно менее известного, - Леона Баттиста Альберти. На него и указывает Баткин как на прямого предшественника Леонардо.

    Свой анализ Л.М. Баткин начинает с фрагмента трактата Альберти "О живописи", переведенного на русский язык в 1937 г. В.П. Зубовым: То, что в истории [т.е. в сюжете картины] доставляет нам наслаждение, происходит от обилия и разнообразия изображаемого. Как в кушаниях и в музыке новизна и обилие нравятся нам тем больше, чем больше они отличаются от старого и привычного, ибо душа радуется всякому обилию и разнообразию, - так обилие и разнообразие нравятся нам в картине. Я скажу, что та история наиболее богата, в которой перемешаны, находясь каждый на своем месте, старики, юноши, мальчики, женщины, девочки, дети, куры, собачки, птички, лошади, скот, постройки, местности и всякого рода подобные вещи" (8).

    Альберти развивает эту мысль и в более позднем трактате "О зодчестве": "Во всякой вещи приправа изящества - разнообразие" (9). Зубов указывает и на развитие идеи у более поздних мыслителей той же эпохи. Например, у Джордано Бруно: "Разнообразны члены мира. Разнообразны виды в членах мира. Разнообразны в видах фигуры индивидуумов. Итак, все различается в меру своей способности посредством отличий, одно от другого, и все отграничивается отличительными признаками от всего, словно рубежами. Испытывай же, сообразуясь с природой, различия во всем, в способе существования, в форме, в фигуре, в нраве, в привычке, в пределе, в положении, и оделяй, насколько можешь, отличительными чертами, изменяя в деянии, страдании, разрастании, обладании, убывании, прибывании и других модификациях, как мы сказали" (10).

    Подобная перечислительность становится своего рода визитной карточкой эпохи. У того же Леонардо ее можно найти не только в рассуждениях, но и в произведениях живописи. Так, по замечанию Л.М. Баткина, "Тайная вечеря" Леонардо словно служит иллюстрацией к процитированному пассажу из Альберти: апостолы здесь располагаются группами по трое, каждый занят своим делом и имеет свою позу (11). Леонардо пользуется альбертиевским термином и впрямую: "Глаз, называемый окном души, есть главный путь, благодаря которому общее чувство может в наибольшем богатстве и великолепии созерцать бесконечные произведения природы (12). Или: "Природа столь усладительна и неистощима в разнообразии, что среди деревьев одной и той же породы не найдется растения, которое вполне бы походило на другое, и не только растения, но и ветвей, и листьев, и плода не найдется ни одного, который бы в точности походил на другой" (13).

    Леонардовский платонизм, который, кажется, подразумевался А.Ф. Лосевым и отвергался В.П. Зубовым (14), предстает скорее как платонизм наоборот: дерево предстает деревом не через свою причастность идее дерева, а идея дерева как теоретический концепт является умному зрению через просуммированную бесконечность всевозможных существующих и мыслимых деревьев во всем многообразии своих состояний. Даже если предположить, что опыт такого суммирования у Гёте привел его не в конец процесса - к сумме субстанциальных форм, а к началу его - к идее перворастения, Леонардо делает только первый шаг, и этот шаг в направлении, противоположном Платону. Теоретическое познание у Леонардо и в какой-то мере у Альберти предстает, таким образом, чем-то противоположным теоретическому познанию древних, не согласуясь с их идеалом. Вместо реальности, скрывшейся позади явлений, они находят ее в самих явлениях, но только при учете их полного многообразия. Разумеется, все те проблемы, связанные с изменчивостью явленного мира, которые привели Парменида к признанию человеческого суждения, основанного на ощущениях, иллюзией и Зенона к формулировке его знаменитых парадоксов движения, вновь оказались неразрешенными. Но именно на них для Леонардо оказывается возможным "зажмурить глаза", просто не обращать внимания на их существование. Леонардо отшучивается, в том числе и по этому поводу: мы, дескать, люди неграмотные, понимаем только то, что видим. Альберти не мог так говорить и обосновывает очевидную вульгаризацию своей исходной теоретической установки тем, что хочет быть "практически полезным". Его читатель - архитектор, строитель или художник. Ему не так важна метафизическая финалъность получаемых из книги истин, как важна их практическая ценность, т.е. возможность применения даваемых им рецептов или объяснений. В этом смысле начало нового времени возвращается к исходной познавательной установке. Галилей считает, что природа - книга, написанная на языке математики и, стало быть, за ней скрыт мир инвариантов, так как ничто в сочинениях Галилея не предполагает возможности изменения математики. Практически вся первая половина его знаменитого "Диалога", принесшего автору множество тревог и унижений, с одной стороны, но и неувядаемую славу - с другой, посвящена тому, как человека обманывают зрение и здравый смысл. Стоящий на палубе корабля видит, как мимо проплывает берег. Здравый смысл подсказывает, что блестящий зеркальный шар будет лучше отражать свет, чем шершавый каменный, или что тяжелое пушечное ядро должно падать быстрее легкой мушкетной пули. Математическая строгость Галилеевых силлогизмов и мысленных экспериментов позволяет вскрыть ложность якобы очевидных посылок и дезавуировать подобные мнения как иллюзии. В этом смысле абсолютно прав А.Ф. Лосев, объявляя эпоху научной революции самоотрицанием Возрождения, хотя основания для такого суждения у него были иными. Галилеевские "две новые науки" подразумевают существование иной реальности позади мира явлений, описываемой математическими законами, или, точнее говоря, сводящейся к совокупности этих законов. Этот мир уже вовсе невозможно себе представить как результат суммирования всех мыслимых состояний составляющих его и видимых объектов. Но мир Галилея и не может быть сведен к реальности греков. Галилей научился у своих предшественников, славящих зрение, искусству "зажмуривать глаза".

 

Примечание