СЕДЬМАЯ КHИГА. СОЖЖЕHИЕ СУЕТ. VIII

Перед темною, стройною башнею Палаццо Веккьо, рядом с лоджией Орканьи, готов был костер, в тридцать локтей вышины, сто двадцать ширины - восьмигранная пирамида, сколоченная из досок, с пятнадцатью ступенями. На первой нижней ступени собраны были шутовские наряды, парики, искусственные бороды и множество других принадлежностей карнавала; на следующих трех - вольнодумные книги, начиная от Анакреона и Овидия, кончая "Декамероном".
Боккаччо и "Моргайте" Пульнад книгами - женские уборы: мази, духи, зеркала, пуговки, напилки для ногтей, щипцы для подвивания, щипчики для выдергивания волос; еще выше - ноты, лютни, мандолины, карты, шахматы, кегли, мячики - все игры, которыми люди радуют беса; потом - соблазнительные картины, рисунки, портреты красивых женщин; наконец на самом верху пирамиды - лики языческих богов, героев философов из крашеного воска и дерева. Надо всем возвышалось громадное чучело - изображение дьявола, родоначальника "сует и анафем", начиненное серой и порохом, чудовищно размалеванное, мохнатое, козлоногое, похожее на древнего бога Пана.
Вечерело. Воздух был холоден, звонок и чист. В небе искрились первые звезды. Толпа на площади шелестела и вздыхала с благоговейным шепотом, как в церкви. Раздавались духовные гимны - laudi spirituali - учеников Савонаролы, так называемых "плакс". Рифмы, напев и размер осталиcь прежними, карнавальными; но слова переделаны на новый лад. Джованни прислушивался, и диким казалось ему противоречие унылого смысла с веселым напевoм.

Tre di fede e seu d`amore...
To tre once almen di speme,
Взяв три унции любви,
Веры - три и шесть - надежды,
Две - раскаянья, смешай
И поставь в огонь молитвы;
Три часа держи в огне,
Прибавляй духовной скорби,
Сокрушения, смиренья,
Сколько нужно, для того,
Чтобы вышла мудрость Божья.

Под Кровлею Пизанцев человек в железных очках с кожаным передником, с ремешком на жидких, прямых смазанных маслом, косицах волос, с корявыми, мозолистыми руками, проповедовал перед толпою ремесленников, по-видимому, таких же "плакс", как и он.
- Я - Руберто, ни сэр, ни мессер, а попросту портной флорентийский, -говорил он, ударяя себя в грудь кулаком, - объявляю вам, братья мои, что Иисус, король Флоренции, во многих видениях изъяснил мне с точностью новое, угодное Богу, правление и законодательство. Желаете ли вы, чтобы не было ни бедных, ни богатых, ни малых, ни великих, - чтобы все были равны?
- Желаем, желаем! Говори, Руберто, как это сделать?
- Если имеете веру, сделать легко. Раз, два - и готово! Первое, - он загнул большой палец левой руки указательным правой, - подоходный налог, именуемый лестничною десятиною. Второе, - он загнул еще один палец, - всенародный боговдохновенный Парламенте...
Потом остановился, снял очки, протер их, надел, неторопливо откашлялся и однообразным шепелявым голосом, с упрямым и смиренным самодовольством на тупом лице, начал изъяснять, в чем заключается лестничная десятина и боговдохновенный Парламенте.
Джованни слушал, слушал - и тоска взяла его. Он отошел на другой конец площади.
Здесь, в вечерних сумерках, монахи двигались, как тени, занятые последними приготовлениями. К брату Доминико Буонвиччини, главному распорядителю, подошел человек на костылях, еще нестарый, но, должно быть, разбитый параличом, с дрожащими руками и ногами, с неподымающимися веками; по лицу его пробегала судорога, подобная трепетанию крыльев подстреленной птицы. Он подал монаху большой сверток.
- Что это? - спросил Доминико. - Опять рисунки?
- Анатомия. Я и забыл о них. Да вчера во сне слышу голос: у тебя над мастерскою, Сандро, на чердаке, в сундуках, есть еще "суеты и анафемы", - встал, пошел и отыскал вот эти рисунки голых тел.
Монах взял сверток и молвил с веселой, почти игривой улыбкой:
- А славный мы огонек запалим, мессер Филипепи!
Тот посмотрел на пирамиду "сует и анафем".
- О, Господи, Господи, помилуй нас, грешных! - вздохнул он. - Если бы не брат Джироламо, так бы и померли без покаяния, не очистившись. Да и теперь еще кто знает, спасемся ли, успеем ли отмолить?..
Он перекрестился и забормотал молитвы, перебирая четки.
- Кто это? - спросил Джованни стоявшего рядом монаха.
- Сандро Боттичелли, сын дубильщика Мариано Филепи, - ответил тот.