ЧАСТЬ V. 1

Было бы величайшей ошибкой думать, что „Трактат о живописи" содержит в себе ответы на все интересующие современного художника во­просы Кто подходит к нему с такими требованиями, тот будет в нем жестоко разочарован. Не следует забывать, что трактат, как ни гениален его автор, есть, прежде всего, исторический документ, возникший на вполне определенной исторической почве и в совершенно специфических социаль­ных условиях. Прокламированные в нем философские и эстетические взгляды являются взглядами передового флорентинского мастера конца XV века, отстаиваемые в нем, технические положения теснейшим образом связаны с практикой художественных мастерских этого же времени. И поэтому к ним надо подойти сугубо критически. Они ни в коем случае не могут быть использованы в качестве директивных указаний для совет­ского художника, занятого разрешением проблемы социалистического реализма. В самом деле, какое имеют значение для современности такие наставления Леонардо, как например, его совет изображать m^w женщин с стыдливыми жестами, с сжатыми ногами, с слегка наклоненные телом? И неужели старух следует всегда давать в виде смелых, Дерзких злобных фурий, с быстрыми и резкими движениями? Всякий прекрасно понимает, что их можно рисовать и иным образом, и искусство при этом отнюдь не пострадает. Как и любой рецепт, леонардовские рецепты часто оказываются либо простыми тавтологиями, либо произвольными утвер­ждениями. Зачем же было тогда переводить трактат на русский язык, спросит недоуменный читатель? Смысл такого перевода огромный, и причины этому следующие.

Прежде всего трактат есть интереснейший исторический документ, пер­воклассный оригинальный источник, на основе которого легко восстанавливается богатая художественная жизнь конца XV века. Теоретик искусства, искусствовед, историк науки и культуры, художник - все они найдут здесь крайне ценный для себя материал, могущий обогатить их опыт совершенно новыми данными. Но больше всего, конечно, извлечет из трактата пользы художник, если только он сумеет найти к нему правильный подход. Леонардовский „Трактат о живописи” следует воcпринимать не как каноническое собрание общеобязательных рецептов, а как своеобразную автобиографию одного из величайших мастеров Возрождения, дающую наглядную картину его творческих искании. По своей общей реалистической установке этот трактат глубоко созвучен нашей эпохе. Та пристальность, с которой Леонардо изучает природу, и та настойчивость, с которой он стремится познать ее законы, могут мно­гому научить наших художников, нередко замыкающихся в стенах ма­стерских и часто не идущих далее подражания „манерам”  различных мастеров, иначе говоря, делающих то самое, против чего так горячо восставал Леонардо. В его бесчисленных поучениях и советах указывается, чем он восхищался и что ненавидел, приводятся его художествен­ные суждения, выясняется, как он себя воспитывал и, какое направление он сознательно придавал своей деятельности. И если взглянуть на лео­нардовские наставления именно с этой точки зрения, то исчезнут все тавтологии и все произвольное. Его описания сражении, потопа, де­ревьев, ночных пейзажей - не предписания, а великолепные художествен­ные мотивы, которые он заносил на бумагу в надежде когда-нибудь вос­произвести их на картине либо в фреске, а иногда просто с отчаянья, что это не удалось ему сделать. Его советы о необходимости для худож­ника вести одинокий образ жизни и совершать прогулки по полям не для того чтобы восстанавливать свои упавшие силы, а исключительно с целью наблюдения и изучения; его рассуждения о преимуществе не­больших комнат, сосредоточивающих мысли, перед большими, рассе­ивающими внимание; его размышления о том, как полезно, лежа в по­стели перебирать в своем воображении, перед сном и при пробуждении, очарования фигур все это, как правильно замечает Кроче, не практи­ческие предписания для живописца, а лишь привычки самого Леонардо. Его советы в области житейской морали не открывают новых этических истин, но в них выражено то, чем он хотел быть и чем действительно был; они свидетельствуют о том, как он умел принести в жертву искус­ству все страсти, наслаждения, удобства и выгоды; как он глубоко пре­зирал корыстолюбивых лжехудожников, которые „за лишний грош готовы бросить кисть и взяться за иглу сапожника", с какой непреклонной суровостью он относился к самому себе, отказываясь и от выгод и от отдыха. „Жалок тот, чье произведение выше его разумения; но приближается к совершенству в искусстве тот, чье разумение выше его произведения".