ЧАСТЬ III. 2

Совершенно ясно, что столь позитивно мысливший человек, как  Леонардо, не мог отвести в своей философии никакого места религии. Уже Вазари наивно замечает: „И таковы были причуды его ума, что, философствуя о явлениях природы, он стремился распознать особые свойства трав, продолжая в то же время наблюдать круговращение неба, бег луны и пути солнца (вследствие всего этого он создал в уме своем еретический взгляд на вещи, несогласный ни с какой религией, предпочитая, неви­димому, быть философом, а не христианином)". Данная цитата самым недвусмысленным образом свидетельствует о том, что современники Лео­нардо воспринимали его как позитивно мыслившего философа, созна­тельно отошедшего от христианской религии. Философская система ху­дожника, если можно только говорить в применении к его разрознен­ным, фрагментарным записям о системе, по всему своему существу глубоко враждебна религии. В тех редких случаях, когда Леонардо говорит о боге и религии, речь его полна тонкой иронии либо острого сарказма. „Я послушен тебе, господи, — пишет он, — во-первых, во имя любви, которую я должен, на разумном основании, тебе воздавать, во-вторых, потому, что ты умеешь сокращать и удлинять жизнь людей". О „священном писании" Леонардо высказывается с плохо скрываемой насмешкой: „Увенчанных книг я не касаюсь, так как в них — высочайшая истина". Как существование бога, так и существование души для него в высокой степени проблематично. „Если мы сомневаемся в том, что проходит через наши чувства, насколько более сомнительным должно быть существование вещей, противных чувственному опыту, как, напри­мер, бога и души, о которых так много спорят и дискуссируют и в применении к которым всякий раз, как отсутствуют разумные доводы и ясные доказательства, подымают громкие крики, чего не бывает, когда речь идет о вопросах, не подлежащих сомнению". „Определение же сущности души я предоставляю монахам, этим отцам народов, благодаря благодати знающим все тайны". Если Леонардо говорит серьезно о божестве, то это бывает лишь в те моменты, когда его охватывает безграничный восторг перед природой. Но и здесь упоминание божества имеет скорее случайный характер, причем в своей несколько ложной патетике оно явно восходит к влиянию современных Леонардо натурфилософских спекуляций. „Чей ум в состоянии проникнуть в твои тайны, природа? Чей язык в состоянии их разъяснить? Этого не может сделать никто! Это заставляет душу человека обратиться к созерцанию божества". В большинстве же случаев Леонардо становится на путь открытого глум­ления над религией, о чем свидетельствуют его „пророчества" — особая форма шутливых загадок. „Горе мне! Что я вижу! Спаситель вновь рас­пят!" (скульптуры). Или „во всех концах Европы многочисленное на­селение будет оплакивать смерть одного единственного Человека, умер­шего на Востоке" (плач в страстную пятницу). Либо такое занятное „про­рочество": „люди будут говорить с людьми, которые ничего не слышат, которые имеют открытые глаза и ничего не видят; они будут к ним обращаться и не получат ответа; они будут испрашивать милости у того, который имеет уши и не слышит; они будут жечь свечи перед тем, кто слеп" (поклонение иконам). И когда со всем этим сопоставляешь произведения Леонардо, типа его луврского Иоанна, являющегося изо­бражением чего угодно, только не святого аскета, питавшегося акридами и диким медом, то основная позитивистическая установка мастера стано­вится совершенно ясной: при его исключительном преклонении перед чувственным опытом он не мог верить и не верил, в то, что не воспри­нималось при посредстве „пяти чувств".

Обыкновенно принято считать Леонардо да Винчи универсальной, т. е. всесторонне законченной личностью. Однако при ближайшем рассмотре­нии выясняется, что его гениальный ум охватывал далеко не все сто­роны бытия. Уже из биографии мастера легко можно было усмотреть его полнейшее равнодушие к социальным проблемам. Согласно собственным словам Леонардо, он „служил тому, кто ему платил" (io servo chi mi paga). С необычайной легкостью перекидывался он из одного лагеря в другой, бесстрастно созерцая окружавшие его злодеяния. Историческая судьба Италии в 'такой же мере не интересовала его, как и любой факт социаль­ной жизни. И столь же законченным эгоцентристом выступает Леонардо в своей философии. Ни на одной из страниц своих многочисленных ма­нускриптов он не касается норм социального поведения, правил чело­веческого общежития, современных ему политических событий. Проявляя огромный интерес к изучению природы, он никогда не задает себе воп­роса, какова же цель этого изучения. Стремясь сделать науку утилитар­ной, он в то же время обходит полным молчанием такие моменты, как роль и значение науки для человека. Все его рассуждения на моральные темы необычайно бледны, худосочны и ходульны. Он не идет далее прописных, всем известных истин, находящихся на языке у любого ме­щанина. В редких случаях он решается на высказывание оригинальных суждений, и тогда они поражают своей наивной аморальностью и пол­нейшим индиферентизмом к добру и злу, чему могут служить примером следующие мысли: „Человек — царь животных, вернее, скотов"; „порицай друга тайком и хвали его публично"; „зло, мне не вредящее, подобно до­бру, не приносящему мне пользы"; „ненависть сильнее любви, так как она в состоянии ниспровергнуть ее и разрушить". Подобная асоциальность леонардовского образа мышления лишает его гений теплоты. Леонардо никогда не бывает охвачен тем „святым" гневом и тем страстным же­ланием улучшить человеческую породу, которые с такой силой сказы­ваются в творчестве Данте, Микель Анджело и Шекспира. Для него существует лишь одна цель—познание, но какова цель этой цели, он не знает. И поэтому у всякого читающего его рукописи невольно со­здается такое впечатление, что хотя гений его и горит ярчайшим светом, он, тем не менее, почти никогда не греет.

Будучи совершенно равнодушным к социальным проблемам, Леонардо проявляет также весьма малый интерес и к проблемам психологии. Все его внимание посвящено изучению внешнего мира, на самопознание у него не остается времени. Основная предпосылка леонардовской психо­логии — это наивная вера в гармоническое соответствие между телом и душой. „Если душа беспорядочна и хаотична, — пишет Леонардо, — то беспорядочно и хаотично и само тело, в котором обитает эта душа". Отсюда, естественно, вытекает необычайное преклонение Леонардо перед физической красотой, ибо прекрасное тело представляет для него синоним прекрасной души. Именно в этом пункте леонардовские взгляды во мно­гом совпадают с учениями древних греков. Человеческое тело является для него тончайшим „инструментом", обладающим „множеством раз­личных механизмов". Душа без него — бледная тень. Недаром она „стремится оставаться при соответствующем ей теле, так как без органов этого последнего она не может ни действовать, ни чувствовать". „Подумай же, — пишет в другом месте Леонардо, — как бесконечно ужасно отни­мать жизнь у человека, строение которого представляется тебе столь изумительным. Подумай, что строение — ничто по сравнению с душой, которая обитает в нем и которая, в самом деле, чтобы она собой ни представляла, есть нечто от божества, позволяющего ей жить в своем создании, по собственному благоусмотрению. Не желай же, чтобы гнев твой или злоба разрушали такую жизнь, ибо тот, кто ее не уважает, не заслуживает ее. Вот почему душа так неохотно расстается со своим телом; я думаю, что ее слезы и скорбь при этом имеют свою причину". " Здесь с особенной убедительностью выступает столь типичное для Леонардо преклонение перед тем самым телом, которое аскеты и средневе­ковые теологи неизменно трактовали как „темницу души". Для него, наоборот, тело есть совершеннейшее произведение природы, с чьим распадом плачет и скорбит душа. Такое своеобразное понимание взаимоотношений между душой и телом логически приводило к крайнему су­жению рамок леонардовской психологии. Признавая строгое соответствие между ними, Леонардо тем самым сознательно отказывался от изобра­жения некрасивых лиц, ибо для него они были равносильны понятию душевного уродства. Так Леонардо и формулирует проблему в своих прославленных карикатурах. В своих же станковых картинах и рос­писях он постоянно прибегает к последовательной идеализации и пользуется лишь „красивым" типажем, что лишает его возможности давать тонкую индивидуальную диференциацию и значительно обедняет его выразительные средства.

Сделав наблюдение и эксперимент краеугольным камнем своих иссле­дований, Леонардо тем самым заложил прочный фундамент для науки. Сам он был замечательным ученым, затронувшим почти все области человеческого знания, причем в любой из них он проявил огромную свежесть мысли и высказал ряд гениальных догадок и провидений¹⁸. Далеко неслучайно Гумбольдт характеризует его как крупнейшего фи­зика XV века, чьи физические воззрения, если бы они не оказались погребенными в его манускриптах, должны были бы получить широкую научную разработку уже задолго до эпохи Галилея, Паскаля и Гюй­генса. Диапазон леонардовской научной мысли поистине безграничен. Леонардо с одинаковым успехом занимался анатомией, физиологией, зоологией, антропологией, биологией, ботаникой, геологией, географией (включая и физическую географию), топографией, космографией, чистой механикой, гидравликой, гидромеханикой, океанографией, акустикой, оп­тикой, термологией, физикой, астрономией, математикой и всеми видами техники, включая инженерию, машиностроение и летное дело. Рассу­ждения в любой из этих областей Леонардо сопровождает поразитель­ными по своей точности рисунками, впервые используя последние как мощное средство научной интерпретации и как наглядную иллюстрацию к тексту. Он изучает рост растений и деревьев, течение рек, дви­жение волн, геологические образования почвы, полет птиц, атмосферные явления, прилив и отлив, окаменения, кровообращение, физические, биологические, оптические, математические и астрономические законы. Пер­вым он пытается сформулировать закон сохранения энергии, объяс­няет до Галилея падение тел, вычисляет величину трения, разрабатывает волновую теорию, анализирует в мельчайших деталях полет птиц и строение глаза, точно устанавливает происхождение облаков, дождя и молнии, приходит к представлению о беспредельности пространства, бесчисленности миров и идентичности земли и небесных светил, открывает в рычаге первоначальную, простейшую машину — прообраз всех будущих машин, конструирует сложнейшие приборы и аппараты. Особенно велика его изобретательность в области техники, все более выступавшей на передний план в связи с новыми требованиями укреплявшегося капиталистического хозяйства. Он изобретает станки для витья веревок, прялки, буровые инструменты, конические мельницы для растирания красок, горизонтальные турбины, блоки и лебедки самого разнообраз­ного типа, токарные станки, машины для обтачивания напильников, пил и винтов, машины для прокатки золота и выбивания монет, паровую пушку, землечерпалку, одноколесную тачку, парашют, водолазные при­способления, спасательные пояса, он разрабатывает особые способы при­готовления выпуклых и вогнутых зеркал и различные способы применения архимедова винта, он нападает на мысль об использовании маятника и сжатого воздуха для измерения времени, его гениальному воображению уже мерещится идея пропеллера. В области технических открытий он не знает себе равного не только в XV веке, но и в позднейшие вре­мена, когда техническая мысль достигла несравненно большей зрелости. Он делает науку утилитарной в подлинном смысле этого слова, сплошь и рядом обгоняя своими изобретениями технические возможности эпохи, что лишний раз свидетельствует о грандиозном размахе его гениального дарования.