ЧАСТЬ III. 1

Пришедшая к власти молодая итальянская буржуазия стремилась прежде всего познать окружающий ее мир. Ее наиболее передовые умы принялись с необычайной рьяностью изучать природу, с которой посте­пенно спадал долго ее окутывавший покров религиозной тайны; одно­временно они стали уделять исключительно большое внимание вопросам техники, почти не интересовавшим средневековую церковь. Начиная с XV" века, схоластика теряет одну позицию за другой. Правда, она остает­ся еще существенной компонентой гуманистического образования, но в основном ее роль оказывается к этому времени сыгранной, поскольку светская наука, основанная на тщательном и непредубежденном изучении природы, превращается в крупнейший фактор умственной жизни, с ко­торым нельзя было уже не считаться.

Если эмпирическое познание природы и ее логическое осмысливание представляло передовую линию в развитии ренессансной мысли, то гума­нистическое образование и натурфилософские спекуляции нередко явля­лись тормозом на путях выявления нового мировоззрения. „Гуманистиче­ская" наука, при всех своих положительных чертах, сплошь и рядом не шла далее бесконечного цитирования античных ^авторов, сознательно за­мыкаясь в узком кругу ретроспективных проблем и все более отходя от   у жизни. Комментирование и истолкование римских и греческих источников часто становилось для нее самоцелью. Тончайшие, отдававшие схоластическим духом филологические контроверсы всецело поглощали внимание крупнейших гуманистов, пользовавшихся в большинстве случаев изы­сканным латинским языком, доступным лишь образованным кругам общества. Не большей доступностью отличались и многочисленные на­турфилософские спекуляции, столь широко распространенные в XV—XVI веках. Отражая общее всей эпохе стремление к познанию природы, они облекали, однако, это познание в такую оболочку, которая мало чем отличалась от старой теологии, настолько сильно была она окрашена в мистические тона.

На фоне этих различных, борющихся друг с другом течений высту­пает творческая личность Леонардо. Леонардо да Винчи был самым по­следовательным и самым ярким представителем того нового эксперимен­тального метода, который во главу угла ставил научное познание при­роды¹⁷. Религиозные переживания совершенно отходят у него на второй план перед деятельностью разума, сводящего многообразие природных явлений к немногочисленным, математически обоснованным законам. Ос­новная задача, стоящая перед Леонардо, — это создание светской, всем доступной науки. В этих целях он сознательно отказывается от латин­ского языка, который он заменяет живой итальянской речью. Он резко порывает с традициями книжной, цеховой науки, он яростно борется с презираемыми им „трубачами и декламаторами чужих произведений".

Будучи самоучкой, он хочет сделать науку доступной всем кругам об­щества, вырвать ее из рук схоластов и отошедших от действительности гуманистов, извлечь из нее пользу (i giovamenti) для практической жизни, рассматривать ее под чисто утилитарным углом зрения. Поэтому он со­знательно уделяет величайшее внимание технике как средству подчинения природы человеку. Он полон полемического задора. Записывая на­копленные им наблюдения, он постоянно сражается с мнимым либо действительным противником (avversario), которому он стремится втолковать свои мысли. В силу этого любая его запись представляет собой диалог в потенции: невидимый статист (схоласт, гуманист либо натурфилософ) как бы подает реплики, вызывающие со стороны Леонардо резкую, полную сарказма и иронии отповедь. При этом Леонардо не боится внезапно отклоняться от прямой темы исследования, допускает от­ступления, прибегает к патетическим вставкам. Все это придает его рукописям необычайно живой характер, что резко отличает их от ста­рых схоластических трактатов. На каждой странице чувствуется биение живой человеческой мысли, всем интересующейся, стремящейся все охватить, с небывалой до того остротой реагирующей на бесконечное разнообразие мира.

Трудолюбие и любознательность Леонардо безграничны. „Лучше быть лишенным движения, — пишет он, — чем устать приносить пользу"; „лучше смерть, чем усталость". „Препятствия меня не склоняют", — заявляет он в другом месте. На раз намеченном пути для него не существует отступ­лений — „не оборачивается тот, кто смотрит на звезду". Он прекрасно знает, „что истина была всегда лишь дочерью времени". И, тем не менее, он жадно к ней стремится. „Видя, что я не могу выбрать для изучения предметы большой пользы и большого удовольствия, потому что люди, до меня рожденные, захватили для себя все полезные и необходимые темы, я поступлю так, как тот, кто, по бедности своей, последним приходит на базар. Не имея возможности удовлетворить себя никаким иным способом, он забирает все то, что другие видели и не избрали, а отвергли, как малозначительное. Я возложу на себя эту легковесную ношу из товаров, пренебреженных и отвергнутых многими покупателями, и пойду с нею не по большим городам, но по бедным деревушкам, распродавая товар за такую цену, какая ему подобает". Для него нет незначительных фактов; все, что попадает в поле его зрения, приковы­вает к себе его пристальное внимание. „Приобретение любого знания, —  говорит он, — всегда полезно для интеллекта, так как он сможет отбро­сить бесполезные вещи и удержать хорошие. Ибо ничто нельзя ни любить, ни ненавидеть, прежде чем не имеешь об этом (ясного) пред­ставления". Его преклонение перед истиной беспредельно. „Таково свой­ство истины, что ничтожные вещи, которые она восхваляет, становятся тем самым в высокой мере благородными". „Лучше малая достоверность, чем великая ложь". И в погоне за столь ценимой им истиной он не боится разбрасываться. „Нет такого глупого ума, — замечает он с тонким юмором, — который, обратившись к одному предмету и постоянно зани­маясь только им одним, не усвоил бы его хорошо". Стоящая перед ним цель для него абсолютно ясна. Он хочет сделаться „всесторонним масте­ром для познания природы и для подражания ей", хочет не только „видеть", но и „уметь видеть (saper vedere), со строгим упорством". При такой установке природа, естественно, становится в центре внима­ния научных интересов Леонардо. Тщательное наблюдение и эксперимент превращаются для него в основной метод исследования. Недаром он гордо заявляет, что он является „учеником опыта" (discepolo della sperienza). Его произведения — результат „чистого и простого эксперимента, который есть настоящий учитель". „Пусть я не могу, — говорит Лео­нардо, — подобно другим цитировать разных авторов, но зато я могу сослаться на нечто более важное и достойное: на опыт, на учителя их учителей. Они ходят (намек на гуманистов) надутые и чванные, одетые и разукрашенные плодами не собственных, а чужих трудов. Мне же они не позволяют пользоваться моими собственными трудами". Он твердо убежден в абсолютной достоверности опыта. „Опыт никогда не оши­бается, ошибочными бывают только наши суждения, заставляющие нас ждать от опыта таких явлений, которые он не содержит". Опыт — это единственный источник познания. „Мудрость есть дочь опыта". Лео­нардо не верит в умозрительные спекуляции. „Каждое наше познание вытекает из восприятия", — говорит он и подробно развивает данное положение в „Трактате о живописи" (п. 6). Для него не существует абстрактных категорий мышления. Он прекрасно знает, что не сознание определяет бытие, а наоборот, бытие—сознание. Иначе он никогда бы не написал своей классической фразы — I’obbietto move il senso (предмет двигает ощущение).

Будучи страстным поклонником опыта, Леонардо, тем не менее, требует его критической переработки интеллектом. Он стремится свести все многообразие действительности к типическим формулам, к обобщающим законам, к претендующим на нормативное значение правилам. Он считает необходимым предварительное знание теории. „Практика, — пишет он, — должна быть основана на хорошей теории". „Наука — капитан, прак­тика — солдаты" (La scientia ё il capitano ella platica sono i soldati). Он прекрасно понимает, что опыт, хотя он и является единственным источником познания, далеко не исчерпывает последнего. „Природа полна бесчисленных причин (разумных оснований), которые никогда не были (выступали) в опыте" (La natura e piena d’infinite ragioni che non furono mai in isperienza). Эти причины Леонардо ставит себе задачей сфор­мулировать в виде числового закона. Его метод исследования таков: восходить от индивидуальных фактов к их причине. Но предварительно все факты должны быть тщательно проверены. „Прежде чем ты воз­ведешь данный случай во всеобщее правило, испытай его два-три раза и посмотри, породят ли эксперименты аналогичные действия". И лишь после этого можно выводить закон, обосновывая его математическими] доказательствами. Необходимость применения математики к любому на­учному исследованию — центральное место всей леонардовской методо­логии. Предвосхищая во многом Галилея, Леонардо утверждает, что книга мироздания написана на „языке математики", восхищающей его своей „абсолютной точностью". „Нет достоверности там, где нельзя применить одну из математических наук, или у того, что не может быть связано с математикой" (п. 6 „Трактата о живописи"). „Пусть не читает меня и моих принципиальных исследований тот, кто не ма­тематик". Такие же и подобные им сентенции можно в большом ко­личестве встретить в рукописях Леонардо. Все они продиктованы ма­тематическим складом его ума, логически осмысливавшего природу путем привнесения в нее строгих математических законов. И поэтому природа представлялась его воображению не хаотическим нагромождением еди­ничных фактов, а стройной, упорядоченной системой, подчиняющейся железной необходимости. „О удивительная, о изумительная необходи­мость!" — восклицает Леонардо. — „Ты заставляешь своим законом все действия проистекать кратчайшими путями из их причин". „Необходи­мость есть учительница и опекунша природы, необходимость есть ос­новная проблема (tema) и изобретательница природы, ее узда и ее вечный закон".

Таков леонардовский метод исследования, нашедший себе далеко не­одинаковую оценку в трудах современных ученых. В то время как итальянские исследователи трактуют Леонардо как первого законченного представителя экспериментального метода и как пионера научного есте­ствознания, подготовившего почву для Бэкона, Галилея и Декарта, гейдельбергский профессор Ольшки дает уничтожающую критику его научным творениям, не находя в них ничего принципиально нового в сравнении с работами его современников. Обе эти точки зрения оди­наково неприемлемы, так как они страдают неисторичностью. Итальянцы, без сомнения, чрезмерно модернизируют Леонардо и относятся к нему абсолютно некритически (особенно Сольми), Ольшки, наоборот, явно умаляет его научные заслуги, поскольку он подходит к ним с пози­тивными требованиями современного ученого. Но Ольшки правильно заостряет внимание на необходимости критически разобраться в ру­кописном наследии Леонардо. И когда мы задаем себе вопрос, создал ли Леонардо принципиально новый метод, который он сумел бы при­менить к своим исследованиям, как это сделал Галилей, то на этот вопрос придется ответить отрицательно. Сила Леонардо не в реше­нии проблем, а в их постановке, не в конкретном применении нового метода, а в формулировке, часто весьма афористичной и субъектив­ной, его основных задач. Он первым отводит такое исключительно вид­ное место опыту и эксперименту, он первым пытается найти математи­ческие обоснования законам природы, он первым выдвигает понятие природной необходимости, он первым тщательно анализирует взаимо­отношения между индивидуальными явлениями и породившими их при­чинами. Природа подчиняется, в его глазах, разумному началу (ragione), царящему над ней как закон, который она никогда не может нарушить. Отныне не религиозное откровение срывает покров тайны с природы, а научное мышление, опирающееся на глубокое знание математики. Именно в этом пункте Леонардо является прямым предшественником Галилея, подготовляющим ему почву. Во всем остальном он сильно от него отличается. Он, прежде всего, лишен зрелости его метода, а главное — он не умеет применять к своей конкретной научной работе сформулированных им теоретических положений. А как раз в этом-то и состояла сила Галилея. У Леонардо же мы постоянно наблюдаем отставание практики от теории. Требуя строгой систематизации фактов, он сплошь и рядом в них теряется, перепрыгивая с одного факта на другой. Часто не он бывает хозяином фактов, а наоборот, факты по­лучают над ним полное господство. При этом он обладает настолько большой фантазией, что нередко принимает свои собственные предста­вления о явлениях за самые явления. Ставя себе задачей восходить от факта к причине и на этой базе строить генерализирующий закон, Леонардо большей частью просто передает то, что он видит. Таким образом, видимый мир превращается для него не в источник познания, а в само познание. Он боится обобщений, синтезов, он опасается мыслить в по­нятиях, заменяя последние приходящими ему на помощь рисунками. Будучи замечательным мастером наблюдения, он слаб в выявлении связи между отдельными явлениями, в силу чего его восприятия причинных взаимоотношений почти всегда бывают поверхностными и телеологическими. Он начисто отрицает силлогизм, трактуемый им как parlar dubbioso, он не умеет еще давать точных научных описаний и опре­делений, действуя здесь больше как художник, нежели как ученый; устанавливаемые им аналогии поверхностны и фантастичны, в своих выводах он часто соскальзывает, незаметно для себя, в область вы­мысла и мифа. Выдвигая на первый план математику, он воспринимает ее не как метод научного исследования, а как простое измерение. При этом изолированный опыт и изолированная математическая формула нередко ведут у него параллельное и независимое друг от друга су­ществование. Наконец, полагая во главу угла любого исследования опыт, он сплошь и рядом строит свои выводы на простом сопоставлении известных ему готовых решений интересующей его проблемы, решений, заимствованных из чужих трудов. Все это, вместе взятое, заставляет быть крайне осторожным в оценке леонардовской методологии. По­следняя еще тысячами нитей связана с практикой передовых художе­ственных мастерских XV века, от которой она отличается не принципи­ально, а лишь в отношении большего совершенства техники научной работы. То, что делает ее подлинно революционизирующим фактором, — это ее теоретические постулаты, во многом предвосхищающие откры­тия передовой научной мысли XVII века.