ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МЕХАНИКА - ГЛАВА 2. ФЕОДАЛИЗМ. § 4. КРИТИКА ПЕРИПАТЕТИЧЕСКИХ ОСHОВ МЕХАHИКИ

"Физика" Аристотеля, известная до того времени исключительно из вторых или даже третьих рук, была переведена на латинский язык в первой трети XII в. . Это было время, когда феодальная система начинала приобретать свои классические формы, когда наряду с сельским поместьем и феодальным замком все большую роль начинает играть цеховой, условно выражаясь — буржуазный, город, когда в крупных городских университетах, в первую очередь в Парижском, и в монастырях расцветает пышным и своеобразным цветом схоластическая теология и составляющая органическую ее часть схоластическая наука. Первый перевод аристотелевой "Физики", что чрезвычайно интересно и показательно, делается не с греческого оригинала, а с арабского перевода, и притом на территории, находящейся под сильным арабским влиянием: в Толедо, по распоряжению архиепископа Раймунда. Однако перевод этот, сделанный испанцем Доменико Гондисальви и крещеным евреем Иоанном Авендетом, не сыграл сразу же решающей роли. Проникнув в писания нескольких наиболее передовых теологов и ученых — Михаила Скотта, Тиерри Шартрского, Гильберта Порретанского, физические теории Аристотеля остаются чуждыми раннесхоластической науке, и только почти через сто лет начинается их постепенное, все более заметное победное шествие.

Тринадцатый век занимает совершенно особое место в историческом развитии Западной Европы — он представляет собой как бы кульминационный пункт европейского феодализма. Социальная, политическая структура общества в это время приобретает свои классические для феодализма формы. Та юридически фиксированная иерархия военно-духовной верхушки, которая обыкновенно рисуется взору, когда произносится слово "феодализм", может быть только в XIII в. действительно существовала. С другой стороны, нашедшее более или менее адекватные политические и юридические формы общество все с большей уверенностью выковывает адекватную себе идеологию. Теологическая, научная, художественная продукция этого времени столь богата и многообразна, что дает возможность ряду новейших исследователей говорить о своеобразном первом возрождении в области культуры, относимом к XII и XIII вв. .

Физические работы Аристотеля попали в бурный поток схоластических дискуссий не в чистом виде, а в обрамлении комментариев, в первую очередь арабских, являющихся, как мы видели, прямым продолжением комментариев позднегреческих. Поэтому естественно, что схоластическая наука, к XIII в. уже достаточно изощренная и носящая яркую печать своеобразия, сразу же, как только перипатетические физические учения вошли в ее обиход, приступила к продолжению дела переосмысления их; вспомним, что дело это уже довольно далеко продвинули греческие и особенно арабские комментаторы. Являясь выражением социальной структуры, пожалуй еще более специфически феодальной, т. е. чуждой античности, чем социальная структура арабских халифатов, схоластика начала еще глубже подкапываться под самые корни перипатетических учений, хотя не меньше, чем арабская наука, кстати и некстати клялась Аристотелем и выставляла учение философа из Сагиры как непререкаемый для себя авторитет.

Как и следовало ожидать, основной путь рассуждений схоластических ученых по поводу "Физики" Аристотеля не лежал на линии собственно физических или, в нашем круге вопросов, собственно механических проблем. Как и арабские комментаторы, схоласты оставляют без внимания основные зависимости, определяющие элементарно количественным образом два основных вида движения — естественное и приобретаемое, но зато метафизические вопросы, лежащие в основе "Физики> Аристотеля, рассматриваются повсеместно и исключительно подробно. Что такое время, пространство, движение — вот основные вопросы, интересующие ученого схоласта, вопросы, вокруг которых развиваются бешеные споры, для разрешения которых пишутся сотни страниц и приводятся в движение все доступные феодальной науке аргументы, вплоть до отлучения от "святейшей католической церкви". Споры эти, подробно изученные и изложенные Дюхемом в его последних статьях , нередко характеризуются как пустые логические словопрения, бессмысленные и никому не нужные, а между тем фактически они, несомненно, сыграли большую положительную роль в деле создания современной науки. Утверждая это, мы отнюдь не солидаризируемся с Дюхемом, видящим в схоластической науке XII—XIII вв. корни чуть ли не всех достижений науки современной. Наоборот, как будет видно из дальнейшего, мы самым решительным образом боремся с дюхемовской точкой зрения, но считаем нецелесообразным, отказываясь от преувеличенной оценки схоластической науки, умалять ее заслуги, которых не мог не иметь столь продолжительный период развития европейской культуры. Mutatis mutandis, сказанное Марксом относительно социальной и политической структуры феодализма, может быть отнесено и к его науке: будучи первоначально и довольно долго значительно ниже по своему уровню, чем наука античная, она в то же время таила в себе такие возможности развития, которых последняя не знала.

Если мы, таким образом, без предвзятого мнения, подойдем к средневековым комментариям к "Физике" Аристотеля и попытаемся понять, чем они были вызваны к жизни, то увидим в них в еще более яркой и определенной форме, чем в комментариях арабских, большую работу критической мысли, иначе направленной, иначе подходящей к своему объекту, чем философски-научная мысль античности. Описательный эмпиризм античных построений, находящий адекватное выражение в геометрическом характере всей античной математики и механики, был неприемлем для совершенно иной социальной структуры средневековья. Монах в мрачной келье монастыря севера Европы, видящий вокруг себя сложную сеть феодальных отношений с крестьянами и баронами, горожанами и духовенством, королями и папами, не мог воспринимать внешний мир так же, как свободный земледелец и рабовладелец маленького греческого города, между залитыми солнцем колоннами акрополя. Естественно поэтому, что феодальная наука начинает освоение научного наследия античности с его основных понятий.

Одним из центральных объектов критики механических высказываний "Физики" Аристотеля является в XIII — начале XIV в., как мы уже упоминали, спор о сущности времени и движения. В этом споре намечаются три точки зрения: первая, представленная школой реалистов во главе с Дунсом-Скоттом, считает движение и время самостоятельно существующими, текучими, последовательными реальностями. В нормальном местном движении согласно этой школе, следует различать: самостоятельные реальности трех видов: первая — само движущееся, вторая — "ubi" ("где"), т. е. изменение в месте этого движущегося, и, наконец, самое движение. Наиболее ярко и полно точка зрения Скотта высказана в цитированном нами выше сочинении Иоанна Каноника.

Вторая точка зрения выражена в комментариях Григория из Римини. Она категорически отрицает самую возможность. существования текучих, последовательных реальностей и, следовательно, не признает движения такой реальностью. В нормальном местном движении, согласно этой теории, следует различать две самостоятельные реальности — движимое и место части которого постепенно захватывает движение.

Наконец, третья точка зрения принадлежала номиналистам во главе с Вильгельмом Оккамом, также решительно отрицавшим существование текущих реальностей и, следовательно, не признававшим самостоятельной реальности движения, но считавшим движение только условно выбранным словом, обозначающим некое сочетание понятий, среди которых должно обязательно существовать движимое тело, но не обязательно место движения.

Легко убедиться в том, что приведенный выше в схематическом виде спор о сущности движения имеет весьма мало общего с механикой, и в то же время он и подобные ему, несомненно, оказали серьезнейшее влияние на ее развитие. Сосредоточение внимания, на отдельных основных понятиях механики, подробный и детальный разбор их вне связи со всей системой натурфилософии Аристотеля, но в тесной связи с новым теологически-эманационным мировоззрением феодальной схоластики, вырывает эти основные понятия из того органического целого, в котором они, во всех их вариантах, составляли главную составную часть. Продолжается весьма интенсивно та работа над разрушением античной науки как системы, при сохранении отдельных ее элементов, которая была начата уже эллинистическими учеными и продолжена комментаторами. Феодальная наука принимается за дело, может быть, более грубо, но и более радикально, берясь сразу же за самый корень, за основные понятия, оставшиеся почти не тронутыми эллинистической наукой и значительно более робко разбираемые поздними комментаторами. С другой стороны, как мы уже упоминали, самый подход схоластических ученых к предмету принципиально отличен от подхода их предшественников, кроме, может быть, арабских представителей тоже феодальной культуры. Подход этот более абстрактный, отвлеченный, что составляет и его постепенно отмечаемые минусы, и его редко отмечаемые плюсы. Действительно, переводя полнокровные и эмоционально окрашенные, при всей своей схематической стройности, образы античной физики в сухую, совершенно лишенную наглядности сферу логических дистанций, копаясь в метафизических тонкостях, доводя каждое высказывание до логического конца, схоласты как бы заостряли свой ум. Они давали ему возможность подойти к объяснению наблюдаемого мира не при помощи простейших формул, выведенных просто из элементарных наблюдений, связывающих отдельные их элементы между собой только простейшим соотношением пропорциональности, а путем более глубокого проникновения в сущность наблюдаемых явлений, не всегда совпадающую с видимой внешностью этих явлений. Сущность эту феодальная наука искала не там, где ее надо было искать; она устанавливала связи не с теми цепями явлений, с которыми надо было их устанавливать, ибо она еще в большей мере, чем наука античности, не имела в технической практике пробного камня истинности своих научных построений, но самый подход не к видимости, а к внутреннему механизму явления был, несомненно, ее заслугой. Здесь мы отмечаем то же, что отмечали, характеризуя арабскую механику с ее алгебраическим подходом, заменяющим античный геометрический подход, и констатируем ту же, по-видимому, органически свойственную науке феодального общества струю абстрактного мышления, которая, влившись в широкий поток античной науки и по-своему трансформировав его, создала предпосылки для рождения науки современной .

Схоластические комментарии к аристотелевой "Физике" дошли до нас в очень значительном количестве — их существует несколько десятков, начиная с XIII и кончая XVII и даже XVIII в.

В этом отношении средневековая наука находится в положении, значительно лучшем, чем наука античная, донесшая до нас, как мы видели, только незначительные осколки своих научных построений. Самое это количество, страстность споров между представителями отдельных школ показывают, насколько научно актуальным было в то время обоснование фундаментальных положений физики, и в первую очередь механики, насколько ясно ощущалась средневековой наукой потребность в пересмотре этих положений, завещанных наукой античной.

Мы привели спор о сущности движения как один из основных, занимавших схоластическую физику вопросов, наиболее ярко вскрывающих ее научную природу, но этим спором не исчерпывалась критика античных основ механики. Значительная часть положений, выдвинутых ею, подвергалась рассмотрению в том или ином сочинении или группе сочинений. Среди этих положений, разбор которых, хотя бы в сколько-нибудь значительной части, совершенно невозможен в рамках нашей работы, мы выделим те положения, которые представляют собой действительный фундамент всей античной механики, положения, характеризующие два основных вида движения — естественное и приобретаемое, т. е. вопрос об ускорении падающего тела и вопрос о причинах движения тела брошенного. Оба этих вопроса усиленно дебатировались схоластическими физиками, которые, однако, совершенно не пытались подойти к количественной характеристике обоих движении, хотя бы столь же поверхностной, как даваемая Аристотелем. Они бились только над вопросами причинности явлений и, давая более или менее убедительное объяснение, считали свою научную функцию законченной.

Мы видели выше, что ускорение естественно падающего в воздухе тела получило ряд толкований уже в античности и что поздние комментаторы аристотелевой "Физики" поддерживали и развивали античные толкования. Средневековая наука подхватила эту цепь и стала пересматривать все доводы и соображения, приводившиеся для объяснения ускорения

Выше (см. стр. 27) мы кратко охарактеризовали три основные точки зрения, принятые античными авторами и развитые затем комментаторами: одна объясняла ускорение увеличением стремления к своему естественному месту, вторая — уменьшением сопротивления среды и, наконец, третья, наименее распространенная, — уменьшением противодействия, державшего падающее тело вне его естественного места. Все эти три точки зрения нашли представителей и защитников и у схоластов, часто соединявших (а нередко и перепутывавших) отдельные их элементы, предлагавших различные варианты, а позже начавших выдвигать собственные объяснения.

Наиболее канонически-перипатетической, а потому широко распространенной в ранней схоластике XIII в. и при возрождении аристотелизма в XV—XVI вв. была первая, наиболее близкая к не вполне ясным высказываниям Аристотеля и наиболее четко и последовательно развитая в комментарии Темистия. Этой точки зрения полностью придерживается Альберт Великий, и ее же, правда далеко не в чистом виде, проповедует Фома Аквинский. Эту же теорию воскрешают в начале ХVI в. итальянские перипатетики Нифо и отчасти Помпонаци .

Несмотря на то, что уже Аверроэс более или менее определенно возражал против такого объяснения ускорения, вполне ясное и развернутое опровержение оно получило только в конце XIII в. в писаниях Ричарда Мидлетопа . Последний привел против нее довод, многократно затем повторяемый: если взять два тела равного веса и формы и дать им упасть с разной высоты, причем второе пустить в тот момент, когда первое достигнет второго уровня, то они достигнут земли с разной скоростью, что противоречит утверждению Аристотеля-Темистпя об увеличении силы притяжения по мере приближения к естественному месту. Нанеся смертельный удар первой из названных нами теорий, Ричард сам принимает вторую, объясняя ускорение влиянием среды, но не так просто, как античные авторы, сводившие все к уменьшению слоя сопротивляющегося воздуха по мере падения, ибо против этого объяснения оставалось бы в силе только что приведенное возражение. Он приводит в измененном виде то соображение, которым древние авторы объясняли движение брошенного тела, т. е. принимает во внимание увеличение воздействующей на падающее тело силы, вызываемой движением среды, через которую оно падает.

В конце XIII — начале XIV в. находит применение также третья из условно выделенных нами античных теорий, объясняющая ускорение постепенным отмиранием силы, противодействующей естественному движению до его начала. Этой точки зрения придерживались, например, Эгидий Римский и особенно Вальтер Бурлей — авторы начала XIV в. Однако к середине XIV в. на сцене появляется новая теория, не только заимствующая отдельные элементы из теорий, приведенных выше, но и вносящая в них существенно новые черты. Разбирая кратко объяснения античных авторов по вопросу о полете брошенного тела, мы упоминали об одной теории, которая приписывала этот полет (после отрыва от двигателя) воздействию некоей добавочной силы, называемой "импето". Теория импето, по-видимому мало распространенная в классической античности, была далее развита, но также для брошенного тела, комментатором Аристотеля Иоанном Филопоном . Основатель школы номиналистов Вильгельм Оккам резко и со свойственной ему радикальностью утверждал, что для продолжения и, следовательно, увеличения движения вообще нет необходимости предполагать наличие двигателя, непосредственно воздействующего на движущееся тело. В школе номиналистов и выросло самое передовое объяснение ускорения, сформулированное наиболее рано и, невидимому, наиболее полно Иоанном Буриданом, парижским ученым середины XIV в. Буридан, подробно, как мы увидим ниже, разобрав и развив теорию "импето" в применении к движению брошенного в воздух тела, т. е. к движению приобретаемому, предложил объяснять этим же или, вернее, подобным же импето ускорение тела, падающего естественно; это ускорение по мере падения приобретает некую добавочную, постепенно увеличивающую его силу импето. Слова Буридана, в которых он вводит это понятие для естественного движения тела, звучат так: "Это (импето) также является, по-видимому, причиной, по которой естественное падение весомых тел беспрерывно ускоряется, ибо в начале этого падения двигала тело одна тяжесть, почему оно падало медленнее, но скоро эта тяжесть запечатлевает некий импето в весомом теле, импето, движущий тело одновременно с тяжестью; поэтому движение становится тем быстрее, чем сильнее становится импето. Отсюда видно, что движение будет беспрерывно ускоряться". А из этого в ряде других мест Буридан выводит подтверждаемые и различными наблюдениями над действительностью возражения против общепринятых мнений об ускорении падения тела по мере приближения к земле, возражения, выдвинутые, как мы видели, уже раньше. Точка зрения Буридана была поддержана передовыми физиками XIV в. — в первую очередь его ближайшим учеником Альбертом Саксонским, затем крупнейшим ученым того же времени Николаем Орезмом и рядом других ученых. К XV же веку под влиянием воскрешения оригинальных текстов Аристотеля и других причин, о которых мы будем говорить ниже, эта точка зрения либо забывается, либо сознательно отвергается и уступает почти повсюду место менее разумным, но более строго перипатетическим теориям.

Если схоластическая наука своими тонкими и сложными рассуждениями усиленно подкапывалась под самый фундамент античных представлений о естественном движении, то ряд их положений она все же оставляла без изменения и даже почти без критики. К таким неизменяемым схоластикой положениям относятся и те основные зависимости, которые Аристотель устанавливал между отдельными элементами естественного движения — в первую очередь между его скоростью и весом падающего тела. Прямая пропорциональность между весом тела и скоростью его падения не только не отвергалась сторонниками наиболее передовой теории импето, но даже, наоборот, получала в их трудах новые подтверждения. Действительно, согласнo их теории, импето как брошенного в воздух, так и естественно падающего тела увеличивается вместе с увеличением, условно выражаясь, "массы" бросаемого тела. Так, Буридан, говорит:

"Все формы и естественные предрасположения принимаются материей в пропорции количества этой материи; следовательно, чем больше материи содержит тело, тем больше оно может принять импето и тем больше сила (интенсивность), с которой оно может его приобрести. А так как в плотном и тяжелом теле при прочих равных свойствах содержится больше первичной материи, чем в редком и легком теле, то плотное и тяжелое тело приобретает больше этого импето".

Но, признавая и даже развивая дальше теорию пропорциональности между весом тела и скоростью его падения и тем оставаясь на уровне античной науки, схоласты делают попытку, значительно продвигающую их вперед по сравнению с этой наукой. Они ставят перед собой совершенно не существовавший для античной науки вопрос о законе, согласно которому увеличивается скорость естественно падающего тела. Постановка этого вопроса объясняется, очевидно, уже неоднократно отмечавшимся нами ростом абстрактности в построениях схоластической науки. Действительно, для одной только попытки создания закона, охватывающего не равномерное движение, а движение, ускоренное неравномерно, нужна была большая привычка к абстрактному, не образному, а отвлечённо-логическому мышлению. Кроме того, возможно, что вообще изучение движения, реальное чувствование его было свойственнее людям более динамического и бурного феодализма, чем античности, хотя и строившей на движении ряд своих философских систем, но фактически, по самому своему социальному и философскому существу, значительно более статичной.

Поэтому, а возможно и по ряду других причин, к середине XIV в., когда научная мысль все более и более энергично и глубоко работает над самыми разнообразными проблемами механики, мы видим первые попытки охарактеризовать равномерно ускоренное движение. Попытки эти мы находим в трактатах (уже названных нами выше) Альберта Саксонского и Николая Орезма. Альберт Саксонский в своем комментарии к Аристотелю сначала рассматривает две возможности: 1) скорости будут расти, удваиваясь, утраиваясь и т. д.; 2) скорости будут расти так, что их приращения будут образовывать геометрическую прогрессию с знаменателем, меньшим единицы. Вторая возможность сразу же отвергается, так как при ней приращение скорости оказывается стремящимся к определенному и недалекому пределу. Первая же возможность принимается, но с оговоркой, что и здесь возможны два варианта. При первом — удвоение, утроение и т. д. будут происходить в каждый следующий отрезок времени или пути: если в первую минуту скорость будет равна единице, то во вторую она будет удваиваться, т. е. будет равна двум; в третью — скорость предыдущего отрезка будет утраиваться, т. е. будет равна шести и т. д., или, говоря нашим языком, при росте времени или пути в арифметической прогрессии скорость будет расти в прогрессии геометрической. Вариант этот тоже отвергается, так как отрезки времени и пространства могут браться произвольно малыми, а, следовательно, скорость на любом малом пути или в любое малое время могла бы сделаться сколь угодно большой, что невозможно. Правильным же оказывается второй вариант, при котором скорость удваивается, утраивается и т. д. не по отношению к скорости предыдущего отрезка пути (о времени здесь Альберт не говорит), а по отношению к скорости первого отрезка, т. е. при росте пути в арифметической прогрессии скорость растет также в прогрессии арифметической, с тем же показателем. Сам Альберт формулирует это важнейшее положение в следующих словах: "Следует поэтому считать, что скорость движения делается двойной, тройной и т. д. следующим образом. Когда проходится определенное расстояние, это движение имеет определенную скорость, когда проходится двойное расстояние -— скорость двойная, когда пройденное расстояние тройное — скорость тройная и т. д. И, следовательно, правильно третье (в нашем счете первое) заключение, т. е. увеличение скорости вдвое, втрое и т. д., в том смысле, что, когда проходится некоторое расстояние, скорость имеет некоторую величину, когда проходится двойное расстояние, скорость вдвое больше, когда же проходится втрое большее расстояние, скорость в три раза больше и т. д." В приведенном заключении Альберт говорит только о пройденных толом путях. Но, так как во всем изложении трактата он обыкновенно говорит о путях или временах, Дюхем считает возможным предполагать, что он колебался между двумя формулами пропорциональности — между скоростью и путем и между скоростью и временем, т. е. что он вплотную подошел к правильной формуле.

В правильности такого несколько модернизирующего истолкования весьма и весьма еще не ясных формулировок схоластического механика можно усомниться. Зато совершенно несомненно то, что самостоятельное и сравнительно абстрактное рассмотрение отдельных элементов перипатетического учения о движении и даже отдельных сторон этих элементов подводило схоластическую науку к таким постановкам вопросов, которые в рамках этой перипатетической системы были абсолютно невозможны, — к попыткам количественного определения закономерностей движения. Но, с другой стороны (и этого, к сожалению, не учитывает Дюхем) эта же абстрактность, отсутствие проверки на практическом опыте, определяла собой и то, что из ряда логически возможных решений не могло быть выбрано единственное, соответствующее реальной действительности. Схоластика, постепенно разрушая перипатетические основы механики, тренируя и перевоспитывая научную психологию, могла подходить ко многим открытиям, составляющим гордость XV-XVII вв. Но, не имея проверочного критерия практики, намеренно и гордо отмежевываясь от нее, наука эта не могла сделать ни одного действительно решающего открытия; она осуждена была на полное бесплодие. Не замечая этого (или делая вид, что не замечает), католик и обскурант Дюхем сводит на-нет все свои тонкие и глубокие отдельные замечания.

Таким же предтечей в области теории равномерно ускоряющегося движения, как и Альберт, был Николай Орезм. К концу XIII в., вопреки совершенно четкому указанию Аристотеля (подробно развитому ранней схоластикой) на то, что качество и количество глубоко и принципиально различаются, все более утверждалось мнение, наиболее рано и наиболее четко выдвинутое упомянутым выше Ричардом Мидлетоном, о том, что количество и качество принципиально сходны и что изменение в них происходит одинаково, путем прибавления некоей величины. Николай Орезм полностью примкнул к последней точке зрения, поддержанной к тому же (что случалось нечасто) и главой школы реалистов Дунсом-Скоттом, и главой школы номиналистов Оккамом. Но, примкнув к изложенной, наиболее передовой в его время теории, Орезм внес в нее и нечто новое, и притом довольно важное. Он предложил изображать изменения отдельных количеств и качеств отрезками прямых, поставленных перпендикулярно к другой прямой, отражающей, условно говоря, этапы этого изменения. Таким образом, он предложил некую систему координат, дающую возможность, путем изучения плоской фигуры, получающейся при соединении двух концов вышеназванных перпендикулярных друг к другу прямых, выяснять свойства и особенности величин, изменения которых связаны между собой определенной зависимостью . Разбирая затем соотношения между различными геометрическими фигурами и разными типами изменения величины и пользуясь терминами, установленными схоластами, разрабатывавшими вопрос о различии и сходстве между качеством и количеством, Орезм устанавливает, что прямоугольный треугольник соответствует "qualitas uniformiter difformis terminata in intensione ad non gradum", т; е. "равномерно изменяющемуся качеству, ограниченному нулем", или начинающемуся и кончающемуся нулем. А от этого утверждения, путем рассмотрения прямоугольного треугольника, изображающего равномерно ускоряющееся движение, начинающееся с нуля, он подходит и к интересующему нас вопросу. Идя вслед за Альбертом Саксонским и перелагая его утверждение на свой координатный язык, Орезм предлагает изображать отрезками одной координатной оси время или проходимый телом путь, а другой — интенсивность скорости (intensitas velocitatis), которая будет иметь разные значения в зависимости от того, примем ли мы первый или второй способ определения первой координаты. Тогда треугольник, образуемый путем соединения концов отрезков координатных осей, дает "меру скорости" (mensura velocitatis) или "полную скорость" (velocitas totalis) всего движения. Затем, путем простейшего геометрического построения показывая, что площадь прямоугольного треугольника равна площади прямоугольника, нижняя сторона которого есть один из катетов, а верхняя проходит через середину гипотенузы, Орезм из этого выводит, что "всякое качество, равномерно неравномерное, равно качеству равномерному, определяемому средней точкой (omnis qualitas, si fuerit uniformiter difformis, secundum gradum puncti medii ipsa est tanta, quanta qualitas ejusdem subjecti").

Если же, как полагает Дюхем (что, впрочем, не более, чем гипотеза), Орезм приравнивал "меру скорости" или "общую скорость" к отрезку прямой, проходимому в результате равномерно ускоренного движения, то получается такой вывод из формулированных выше положений (формулировка Дюхема): "Если движимое в течение определенного времени движется равномерно ускоренно, то проходимый им путь равен пути, который оно проходило бы, двигаясь равномерно в течение того же времени, при скорости, равной средней скорости первого движения". А это и есть одно из выражений правильного закона равноускоренного движения. Но если даже предполагать (к чему мы склоняемся), что Орезм не делал того окончательного вывода, который подвел бы его вплотную к правильному решению вопроса, то все же интерес, представляемый его рассуждениями, от этого нисколько не уменьшается. Независимо от того, как далеко эти рассуждения заходили, самый ход их показывает, что переработка частей перипатетического фундамента механики, частей, которые затем составят основы классической динамики, продвинулась уже настолько далеко, что из этих переработанных частей можно было строить новый фундамент и на нем возводить новое здание. Механика феодализма, пройдя через абстрактные алгебраизированные рассуждения, постепенно опять возвращается, но уже на новом уровне, к геометрическому подходу. Следует, однако, констатировать и тот коренной факт, который постоянно ускользает от Дюхема, что без ориентировки всей феодальной науки на живую, реальную практику, все ее отдельные откровения оставались только потенциальными возможностями.

Рассмотрев сравнительно подробно все изменения, которые под пером схоластических ученых претерпела античная, в первую очередь перипатетическая, теория естественного движения, мы вкратце остановимся теперь на втором ките античной механики — теории движения приобретаемого. Мы уже говорили выше, что теория "импето" Буридана, которым он и его последователи объясняли ускорение движения свободно падающего тела, была в первую очередь обоснована им для движения приобретаемого. Действительно, теория эта была выработана, чтобы объяснить наиболее трудное для античной науки явление — движение свободно брошенного в воздух тела. Чрезвычайно подробно разбирая этот вопрос , Буридан отвергает, на основании наблюдений реальной действительности, все рассуждения античной механики, объяснявшие полет брошенного тела влиянием среды: платоново объяснение, привлекающее образующуюся за телом пустоту, и аристотелево — привлекающее последовательное движение слоев среды и отказывается вообще от перипатетического принципа:

"Итак, вот что, как мне кажется, нужно утверждать: в то время как двигатель движет движимое, он запечатлевает в нем некое "импето", некую силу, способную двигать это движимое в том же направлении, в котором двигатель движет движимое безразлично будет ли это вверх, вниз, в сторону или по окружности. И чем больше скорость, с которой двигатель движет движимое, тем сильнее импето, которое он в нем запечатлевает".

По этой теории причина движения брошенного в воздух тела находится не вне его, не в двигателе или в окружающей его среде, а в нем самом; эта причина объясняет собой ускорение падения естественно падающего тела, она же лежит в основе движения небесных тел.

Таким образом, введение в механику понятия "импето" не уничтожая окончательно, все же лишало основной опоры теорию принципиальной отличности трех видов местного движения: естественного кругового, свойственного небесным телам, естественного прямолинейного, свойственного телам земным, и приобретаемого, ибо все эти виды сводились к одному и тому же импето, что, несомненно, подготовляло создание теории всемирного тяготения.

Теория импето при разборе естественного движения подразумевала пропорциональность силы импето массе (условно выражаясь) тела, на которое он действует, в отношении естественного движения. Это мнение укрепляло установленную уже Аристотелем, в корне неправильную формулу, фиксировавшую пропорциональность менаду скоростью падения тела и его весом; в отношении же движения приобретаемого положение это приводило или могло привести к отрицанию перипатетической формулы, ибо, согласно теории импето, тяжелое тело или тело, обладающее большей массой, должно было лететь скорее, чем легкое, и зависимость (что, впрочем, как будто бы нигде прямо не формулируется схоластами школы Буридана) должна была, по-видимому, приобрести вид m/m´=v/v´. Формула эта, не менее, а может быть более неправильная, чем формула перипатетическая, важна опять-таки как свидетельница явной борьбы с перипатетической концепцией и постепенного разрушения сути этой концепции при сохранении ее терминологии и видимости ее построения.

Теории, которые были развиты с особенной полнотой Буриданом, нашли затем отражение в работах ряда ученых XIV, а отчасти и XV в. Особенно же детально за ними следует младший современник Буридана, уже упомянутый нами Альберт Саксонский. Теории эти, как мы видели, критикуют, переделывают, взрывают изнутри и снаружи перипатетические концепции. Лишенные по самой своей сущности критериев истинности своих построений, эти теории натыкаются иногда на правильные или почти правильные выводы, иногда же, наоборот, приходят к выводам совершенно абсурдным. Эта абсурдность им, вследствие их отвлеченной сущности, не видна и не может быть видна. Логически безукоризненные и вполне отвечающие строжайшим требованиям "экономического описания" наблюдаемых явлений, они, однако, недостаточно внимательно относятся к реальным наблюдениям над этими реально существующими явлениями, что неизбежно для всякой идеалистической научной системы, и блуждают, поэтому вслепую. Одним из примеров такого неправильного вывода наиболее передовой для схоластики — номиналистической науки является принятие и дальнейшее развитие перипатетической теории о пропорциональности скорости падения весу тела. В качестве примера второй, заведомо ложной теории можно привести теорию первоначального ускорения брошенного в воздух тела, которая относится к области движения приобретаемого. Теория эта предполагает, что тело, брошенное с известным импето в воздух, в течение некоторого времени ускоряет свое движение и только потом постепенно начинает замедлять его, так что наибольшей скорости движение брошенного в воздух тела достигает где-то недалеко от середины пути Теория эта, основанная на одной-двух не вполне ясных фразах Аристотеля , была развита очень подробно ранними комментаторами и затем схоластами. Правда, Дюхем постоянно указывает на то, что Буридан и Альберт Саксонский, не опровергая этой теории, ничего не говорят о ней, все же главное направление схоластической механики подтверждало и подробно доказывало ее. Одно это уже могло бы служить достаточно серьезным и убедительным опровержением той излишне высокой оценки феодальной науки, которая с легкой руки Дюхема проникла в историографию. Феодальная наука провела громадную работу по критике основ античного научного, в частности механического, наследия; она выдвинула ряд глубоких и близких к истине гипотез и тем подготовила почву для триумфа современной науки. Но самая структура вызвавшего ее к жизни общества была такова, что бурный поток научной мысли направлялся к берегам не технических нужд и запросов, а теологически-метафизических конструкций, и поэтому, лишенная единственного критерия для отбора истинных гипотез и теорий от ложных, мысль эта производить такой отбор не умела.