Новости
Произведения
Галерея
Биографии
Curriculum vitae
Механизмы
Библиография
Публикации
Музыка
WEB-портал
Интерактив


50


Главная  →  Публикации  →  Полнотекстовые монографии  →  Гастев А.А. Леонардо да Винчи. - М.: Мол. Гвардия, 1982. - 400 с., Ил. - (Жизнь замечат. Людей. Сер. Биогр. Вып. 9 (627)).  →  50

Среди великих вещей, которые находятся меж нас, существование «ничто»величайшее. Оно пребывает во времени, и в прошлое и будущее простирает свои члены, захватывая ими все минувшие дела и грядущие, как [не­одушевленной] природы, так и существ одушевленных, и ничего не имеет от неделимого настоящего.Кто бы ни желал толковать произведения Леонардо так, попросту, а его рассуждения, наподобие приведенного, как бы ни унижали, называя пустыми химерами, и ни честили его самого за напрасную грату времени и попыт­ки человека несведущею затесаться между философов, если, в самом деле, добиваться правдоподобного мифа», глубокомыслием Мастера нельзя пренебречь ни и одной части. Тем более что он другой раз дает в виде наброска возможные выходы к практике от самых выспренних абстракций.«Ничто» не причастно никакой вещи. Следовательно, поскольку границы   тел не являются   какой-либо их частью,  а взаимно являются началом того и другого тела, эти границы — ничто, а потому поверхность — ничто.Разве этим не указана дорога к сфумато, рассеянию? Зато если  нe углубляться в его намерения, а отнестись как к другим живописцам, поставив, так сказать, и общий ряд, то при малой продуктивности и занятиях бог знает чем его высокомерие покажется возмутительным, а насмешливость неоправданной и обидной. Так, рассматри­вая в мастерской Ботичелли «Поклонение волхвов» Бого­родице», которое затем находилось в церкви Caнта Мария Новелла и широко прославилось как превосходное, Лео­нардо, имея в виду флорентийских Медичи, спрашивал автора:— Что это они здесь теснятся, как будто, помимо их родственников, нет больше на свете верующих христиан? К тому же их приятели и льстецы, которых легко опознать, отпихивают один другого локтями, устраиваясь ближе к Лоренцо и находясь будто бы не в святых зем­лях Востока, а в собраниях здешних платоников. Но если так, почему, в то время как граф Мирандола опутывает его, то есть Лоренцо, речами, изображенный с большим сходством Анджело Полицыано обнял своего мецената, как бы желая задушить?Язвительно затем отозвавшись о разнообразии и при­чудливости восточных тюрбанов, металлических касок, как у знаменитого филолога, грека Аргиропуло, или украшенных редкостными перьями шляп, как у Лоренцо Торнабуони, Леонардо со смехом добавил, что живописец, по-видимому, договорился с флорентийскими шапочниками показать их работу. Хотя, чем смеяться, лучше бы он похвалил своего товарища, благодаря исключительному дарованию которого все упомянутые лица как живые действуют и смотрят — и еще позади других скромно выглядывают двое из Лами, заказчиков или дари­телей, оплативших при произведение. Вместо этого Леонардо сказал:— Точно так Медичи поступают при ведении госу­дарственных дел, где, кроме них, мало кому достается участвовать. К тому же несообразно, что здесь встречают­ся Козимо Медичи, умерший, когда его внуку не было десяти лет, граф Мирандола, который прибыл в Тоскану два года спустя после гибели Джулиано от Пацци, и сам Джулиано, как бы восставший из гроба. И все они одеты по нынешней моде, будто бы с автором не одни шапочники договорились, но и nopтные и сапожники.Тут, не отвечая прямо на обвинения, Боттичелли, в свою очередь, больно уколол Леонардо, сказав, что если он и впредь станет дурно пользоваться своей наблюда­тельностью и остроумием, то впадет в нищету, как Паоло Учелло, которого видят на улицах города в изношенной одежде, так как родственники не дают ему денег, а сам он, занятый труднейшими перспективными задачами, их не зарабатывает. Можно было подумать, что живо­писцы, будучи в приятельских отношениях, встречаясь, вместо того, чтобы обмениваться какими-нибудь важными мыслями, касающимися их искусства, нарочно озорнича­ют, без жалости вышучивая один другого, и что глубине и серьезности их произведений плохо отвечает подобная манера беседовать. Впрочем, сказанное не относится ис­ключительно к этим двоим, хотя Леонардо и здесь отли­чается дерзостью не по его летам и положению: так, он нарисовал и многим показывал Петрарку вместе с его Лаурою в ужасном, оскорбительном виде похотливого старика и такой же старухи и пояснял рисунок скабрез­ным четверостишием. Но недаром у «Илиады» есть «Батрахомиомахия» — издевательское повторение в виде войны мышей и лягушек, у государя — шуты, у великой эпохи — великое качество юмора, порою обнаруживаю­щее себя внезапно и странно, как язык Медузы в замке, сделанном однажды для Фацио Кардано в Милане.Надо полагать, еще древние знали, что выражение горя и скорби, когда углы рта опущены книзу, не ина­че — перевернутое или находящееся па противоположной стороне круга выражение радости, а звуки смеха и рыда­ния бывают настолько сходны, что их легко перепутать. Страшная изменчивость и неопределенность, когда в лю­бом качестве содержится противоположное качество и одно через другое просвечивает или брезжит, есть особенный признак замечательной и знаменитой эпохи, извест­ной как Возрождение. И если кто-нибудь не оставил по­сле себя бессмертных, произведений, а только детей, как это наконец удалось серу Пьеро, то и в таких людях на­путаны и с трудом разделяются противоположности — привлекательное и отвратительное, добродетели и пороки. В бессердечии, с каким Пьеро отказал своему первенцу в денежной помощи, похвального мало; однако, когда Лео­нардо исправил ультрамарином и золотом обветшавшее от непогоды покрытие башни монастыря Сан Донато, он же и постарался, чтобы монахи этой обители поручили ему работу более значительную и достойную его дарования, а именно алтарный образ поклонения волхвов богороди­це. Одновременно Леонардо получил возможность делом показать свое превосходство, а также частично оправдать насмешки и издевательства, на которые он не скупился относительно других живописцев.Что касается согласного с евангелиями сюжета «Волх­вов», если кто его представляет неотчетливо, напомним, что тогда из-за переписи, которую было ведено произ­вести в подчинявшихся кесарю Августу областях, в Виф­леем прибыло много людей, и в переполненной приезжи­ми гостинице семейству из Назарета недостало места. Какой-то крестьянин пустил их ночевать в хлев, устроен­ный — это уже воображение Леонардо — в развалинах великолепного здания в римском духе. Возле овец и бы­ков Мария разрешилась от бремени, и рожденному Царю Иудейскому первыми поклонились проснувшиеся среди ночи работники и пастухи. Затем, следуя знамению в ви­де новой звезды, издалека пришли эти волхвы или хал­дейские мудрецы, которых обычно изображают царями четырех сторон света с их разнообразно по-восточному наряженной свитой или, как сделано у Боттичелли, оде­вают всех равно флорентийскими модниками, что еще бо­лее нелепо. Однако же, глядя на волхвов Леонардо в том виде, какой они приобрели после восьми месяцев работы, когда картина била внезапно оставлена автором, вовсе невозможно сообразить, к какому племени принадлежат эти явившиеся вслед за звездою гадатели, поскольку они представляют собой не что другое, как тени, выступа­ющие в общей смутности. На это могут возразить, что тут только половина работы, а то и меньше того, и всему виной незаконченность. Но что это за притча такая, если живописец, чья забота лишь в том, чтобы утвердиться в репутации превосходного мастера, нарочно ее разрушает, внушая заказчику особого рода предусмотрительность, чтобы не льстились на славу, но больше смотрели на на­дежность работника и как бы не обманул? Да и из чего составилась слава, если из возмутительно малого количе­ства произведений наиболее значительные и важные на­половину не кончены? Правда, что касается настоящего случая, надо заметить, что причиною здесь не прихоть избалованного человека, но сложившиеся обстоятельства, вынудившие живописца покинуть Флоренцию. С другой стороны, поразительно, что несчастное, покинутое автором произведение заставляет о себе говорить как о величай­шем и искать толкования, которые прежде сочли бы крайне натянутыми — однако ни один живописец пре­жде не ставил перед собою подобных задач.В самом деле, Леонардо как бы решается воспроиз­вести невидимые воздушные вихри, происходящие от раз­нообразной жестикуляции фигур, доступных скорее воображению и клубящихся подобно облакам пли ды­му, — здесь зритель угадывает встающих на дыбы лоша­дей и удерживающих их всадников, пеших, склоняющих­ся в благочестии, и других, приподымающихся с коленей и прикладывающих ладони ко лбу или протягивающих ру­ки перед собою. Происшествия, смысл которых трудно понять, заслоняются еще меньше понятными, и многое наи­более важное тонет в мраке, а другое освещается каким-то слабым источником. Всадники или гарцуют вдали и опасаются приближаться, или проникли в развалины и про­езжают туда и сюда между арками; какие-то люди взо­брались наверх по лестнице, другие спускаются оттуда. И все это написано легчайшею кистью — как бы каса­ниями крыльев пролетающих или кружащихся ласточек. Что до толкований, то эти «Волхвы» подвигали людей к самым удивительным выдумкам. Так, один, побывавший в гардеробной у Бенчи, флорентийских доброжелателей Леонардо, где картина сохранялась все время его отсут­ствия, рассказывал, что возле «Волхвов», показавшихся ему достойными самой высокой оценки, он испытывал чувство опасения и тревоги, как бы перед готовой исчезнуть непрочной иллюзией. И будто бы ему показалось, что живописец продвигался не как другие, то есть от приготовления грунта до укрепления готовой вещи в кра­сивую раму, но действовал наоборот — поверхность кар­тины, произошедшей неизвестным, таинственным обра­зом, покрывал каким-то составом, поначалу растворяющим лак, после того одежды фигур, а затем сами фигуры, оставляя от них только клубящиеся призраки. Так же поступает время с великолепным зданием в римском духе, превращая его в развалины, в которых крестьянин устраивает хлев, — говорил в заключение огорченный рассказчик.Конечно, чтобы представить себе едкий состав, померещившийся этому посетителю гардеробной, нужно особенное качество воображения, которым не нее обладают; поэтому многие опытные знатоки и толкователи произведений искусства, не имеющие, однако, необходимой утон­ченности, когда разговор заходит о Леонардо, краснеют от злости. Означает ли это, что перед подобными произведе­ниями остается беспомощно развести руками? Растворяя неизвестным составом поверхность картины, живописец не растворяет ли перед вдумчивым зрителем свою душу? Для подобной раскрытости, которую иначе трактуют как незаконченность и приписывают нетерпению Мастера, мо­жет быть, есть менее пошлая причина сравнительно с ка­кими-нибудь разногласиями между ним и заказчиком, и даже внезапный вынужденный отъезд из Флоренции, возможно, не сыграл здесь исключительной роли, но тут лишь совпадение? Может быть, наконец, в указанный ед­кий состав вместе с терпентином, отбеленным на солнце растительным маслом и какою-нибудь кислотой, пригодится «ничто», которое, как говорит Леонардо, простирает свои члены в настоящее и будущее, захватывая ими ми­нувшие дела и грядущие, и хорошо приспособлено для целей уничтожения?Но что замечательно: как всевозможные причудливые толкования возникают после появления самой картины, так и рассуждения Мастера о «ничто» применительно ли к времени, или к сфумато, рассеянию, принадлежат позд­нейшей поре его жизни и представляются не чем другим, как его толкованием его же собственного произведения, Порядок оказывается обратным тому, как об этом говорилось, когда речь шла о «Мадонне в скалах» и преподавании братьям да Предис. Здесь не произведение рождается в коконе рассуждений и слов, но эти последние опутывают его позднее —появляется же оно неизъясненным, хотя и ожидая своих толкователей, из которых один. судит так, другой эдак; но они-то и дают произведению настоящую жизнь, а без них оно умирает как бы от исто­щения,



 
Дизайн сайта и CMS - "Андерскай"
Поиск по сайту
Карта сайта

Проект Института новых
образовательных технологий
и информатизации РГГУ